Повести - Лидия Будогоская

— Что за жужелица! Ничего не понимаю, Кюн, говорите толком, — ледяным голосом сказала начальница.

Ева решила, что необходимо сказать толком.

— Вот, — сказал Ева, задыхаясь от гнева, — я получила от мамы письмо. Письмо из ящика утащила Зоя Феликсовна. Они вместе с папой будут читать, а после мне отдадут. Никто не смеет читать писем от мамы. И папа не смеет. А Зоя Феликсовна не смеет и прикасаться. Кто она мне? Никто! И даже не моя классная наставница. И я ее ненавижу. Отнимите у нее мамино письмо!

Пенсне с черным шнурочком задрожало на носу начальницы.

— Кюн, — крикнула начальница грозно, — выйдите вон!

Ева вышла из кабинета.

Симониха, Нина и Талька Бой налетели на Еву в коридоре и все разом накинулись с вопросами.

— Выгнала, — прошептала Ева и побрела в пустой класс к своей парте.

Девочки, взволнованные, остались в коридоре. И вдруг Нина и Симониха прибежали к Еве с докладом:

— Начальница за Феликсовной послала швейцара. И Жужелицу тоже потребовали в кабинет.

Потом Талька Бой приоткрыла дверь в класс, просунула голову и шепчет:

— Идет! Феликсовна! Голову задрала, хвостом шуршит! Ящерица проклятая!

Талька подмигнула Нине и Симонихе, и все трое убежали в коридор следить.

Долго никто не шел. И вдруг опять бегут Нина и Симониха.

— Вышла Феликсовна! — шепчут наперебой. — Красная как рак! Голову вниз опустила и ни на кого не смотрит. И Жужелица вышла. Мы к ней подбежали. Сначала ничего не хотела нам говорить, но мы так пристали, так пристали, и она сказала: «Начальница у Феликсовны отняла письмо».

Ева вскочила.

— Где письмо? — воскликнула Ева.

— Никому не дает. При себе держит. Но хоть от Феликсовны отняла. Может быть, даже и влетело Феликсовне!

Нина и Симониха ликуют.

Потом явилась Талька и принесла неожиданную весть: швейцар вызвал по телефону отца Евы Кюн. Талька подслушивала у телефонной будки.

Все девочки окружили Тальку, Еву, Нину и Симониху. Тут же Смагина подошла с Козловой.

— А швейцар ему и говорит, — рассказывает Талька, — «Начальница гимназии просит вас немедленно прийти в ее кабинет по важному делу».

Все ахнули.

— Ох, — простонала Нина Куликова, — что будет!

— То будет, что рыжую выпорет отец, — сказала громко Надя Смагина, усмехнулась и отошла, обнимая за плечи Козлову.

— Пусть что угодно, — сказала Ева, хмурясь, — лишь бы отдали письмо.

Урок рукоделия. Ни Жужелица, ни учительница рукоделия не могут справиться с классом. Все девочки в классе взбудоражены. Все шепчутся, подскакивают на партах, стараясь заглянуть в стекло двери, подкрадываются к дверям, чтобы поглядеть в щель, и без спроса выбегают к коридор.

— Пришел, — пролетело вдруг по классу, — в мундире!

— Все говорили рыжий, а он и не рыжий, — прошептал кто-то с разочарованием.

Очень долго папа сидел у начальницы. Перемена прошла, а он все не выходит. Начался последний урок. Еве кинули записку от Тальки Бой.

«Вышел. Ужасно красный, краснее Феликсовны. Ева, не горюй».

Только кончился урок, Жужелица подошла к Еве:

— Все домой пойдут, а ты в классе останешься. Так начальница приказала.

Все ушли. И в коридорах тихо. Ева затянула книги ремнем, швырнула на парту и села, подперев голову руками.

И вдруг шаги. В класс входит начальница, а за ней Жужелица. У начальницы в руках синий конверт. Начальница подошла к Еве. Ева привстала.

Начальница бросила на парту перед Евой синий конверт.

— Кюн, — сказала начальница, — можете взять ваше письмо. Не вскрывая, я могла убедиться, что это письмо действительно от матери.

Ева взглянула начальнице в лицо и с испугом опустила глаза.

У начальницы брови сведены, губы сжаты и от гнева дергается лицо.

— И больше вы не врывайтесь в мой кабинет с криками и слезами. Чтобы этого не было. Я вам объявляю: все ваши письма швейцар будет приносить ко мне. Я посмотрю, какие еще вы получаете письма. Отец мне жаловался на вас. Взгляните сюда, Ева Кюн.

Ева снова взглянула. В руке у начальницы еще что-то, просто листочки. Уж очень смятые листочки — их, должно быть, читали, читали без конца. Один как будто зелененький. Что-то знакомое. Ева вдруг побледнела от ужаса: письма Коли!

— Я знаю, кто вам писал, — говорит начальница. — Я ручаюсь, что сегодня же он искренне раскается в сделанной глупости и прекратит с вами знакомство. Стыдитесь, Ева Кюн. Вы с таких лет стараетесь завязывать романы, вместо того чтобы сидеть над книгой. Я бы сказала, что это наглость — швырять любовные записки в мои окна. Вас следовало бы исключить, — вы можете дурно повлиять на ваших подруг. Я вас не исключаю только по усиленной просьбе вашего отца. Но мы будем следить за вами, не спуская глаз.

Начальница повернулась и пошла. Высокая, прямая, с гордо откинутой головой.

Ева смотрит ей вслед. Ева уже не бледная. Кровью налились уши, щеки, лоб, вся голова пылает.

Еве кажется — сейчас она задохнется от тоски.

И вдруг вспомнила: вот он, мамин конвертик. Улыбнулась, схватила синий конвертик и прижала к лицу.

Вдруг кто-то вздохнул рядом. Жужелица! Сложила руки на брюшке, стоит и смотрит на Еву.

— Ну, — сказала Жужелица, — и я пойду. Ты читай, никто тебе мешать не будет.

Как-то особенно сказала и исчезла.

Ева села на парту, разорвала конверт и читает:

«Дорогая моя девочка!»

Ева дальше не может читать. Теплом и лаской повеяло от первых строк. Ева плачет, растроганная. Потом вытерла глаза, закусила кончик носового платка и читает дальше.

«Я получила твое письмо, оно меня очень взволновало. Я знаю, с папой очень тяжело жить. Давно бы ты была со мной, но папа отказывается давать мне сумму денег, которая нужна на твое воспитание. За помощью к бабушке я не могу обратиться. У бабушки совсем мало денег. Она больна и беспомощна, ей самой нужно, чтобы прожить свой век. Если бы мы с тобой были вместе, мы бы не смогли жить прилично, мы бы даже нуждались. Ева, родная девочка, ты, наверное, еще не знаешь, что ничего на свете нет страшнее нужды. Пока ты у папы, он поневоле должен давать тебе все необходимое. Подумай об этом, дорогая детка; будь умницей, и потерпи».

Ева разрыдалась над письмом от отчаяния.

Ева не видит — за дверью класса Жужелица приподнялась на цыпочки, смотрит на Еву сквозь стекло и с сокрушением покачивает головой.

Ева бредет по улице с распухшим от слез лицом. Она так занята мыслями о мамином письме, что совсем не замечает дороги. Ева не хочет думать ни про какие деньги. Нужда тоже не кажется ей страшной. Ведь нуждаются же Симониха, Нина и Талька Бой. И что же? И ничего. А веселые какие. Если бы кто-нибудь знал, как часто им завидует Ева.

Мама отказывается от Евы по причинам, по мнению мамы, очень важным. А Ева думает, что причины совсем не важные. Мама меньше любит Еву, чем Ева воображала. Вот и все. Ева останавливается на улице и плачет. «Довольно, довольно реветь», — приказывает себе Ева с яростью. И бредет дальше.

Пусть мама не любит Еву так сильно, как Ева думала, как Еве бы хотелось. Ева любит маму по-прежнему. По-прежнему. Мама много видела горя от папы, мама слабенькая, мама боится всего, нужды особенно. И вот, когда Ева вырастет, Ева станет сильной, Ева сама будет зарабатывать деньги. Самое это ужасное — брать от кого-нибудь деньги. Папа с ворчаньем давал деньги маме и Еве дает с ворчаньем. И за свои деньги требует покорности. Ужасно! Да, при первой же возможности Ева будет сама зарабатывать, сама, всю жизнь сама. И давать маме.

А пока что Ева будет терпеть. Когда мама узнает, что папа женится, может быть, она сжалится над Евой и согласится взять Еву к себе, несмотря ни на что. Но Ева к маме не поедет, чтобы не быть ей в тягость.

Даже если мачеха начнет ее бить смертным боем. Не поедет. Ни за что. Ни за что.

Ева на целый час опоздала к обеду. С папой встретилась в столовой в дверях. Папа, одетый, в шинели, в фуражке, спешил куда-то из дома.

Столкнулись. Папа с бешенством посмотрел на Еву.

— Гадина, — проговорил он сквозь стиснутые губы. — Благодари бога, что я занят, что нет у меня ни минуты свободной. Я бы тебя выпорол. Я бы проучил тебя, как устраивать отцу скандалы на весь город.

Толкнул Еву нарочно и исчез. И весь день Ева не видела его. А на другой день вечером папина свадьба.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Полы натерли, выбили ковры, начистили ручки от дверей. С трех часов дня на кухне начали готовить. Стучат ножами, рубят сечками, неистово сбивают крем. В столовой грохот посуды, звон рюмок. Во всю длину растягивают стол. Папа раздраженно кричит на Настю. Настя мечется, топчется, носится то вниз по лестнице в кухню, то из кухни наверх.

Ева в своей комнате сидит над учебником немецкого языка и, заткнув уши, громко читает: