Книга о друзьях - Генри Миллер

Никогда не забуду чудесные ломти ржаного хлеба, щедро намазанные сладким маслом или посыпанные сахаром, которые его мать давала нам, когда мы забегали домой в перерывах между играми. Она ласкала нас, словно двух маленьких ангелочков. Это невинное создание даже представить себе не могло, что вытворяли на улице ее «сладкие детки», и она бы никогда не поверила, что мы двое убили мальчика в драке. Нет, в тот день мы выглядели совершенно так же, как обычно, может быть, казались лишь чуть-чуть бледнее, поскольку на нас давило только что совершенное преступление. Целыми днями мы с дрожью ожидали стука в дверь, все время думая о полиции. К счастью, никто из нашей шайки не знал, что это мы его убили, — у нас хватило ума прикусить языки. К тому же это было непредумышленное убийство в результате несчастного случая, и мы тут же слиняли с места преступления, не видя в содеянном ничего героического.

Размышляя о тете Анне, вспоминая ее добродушное лицо, рябое от оспы, я понимаю, что мне повезло повстречать в жизни так называемую чистую душу. Уверен, что, даже расскажи мы о случившемся, она бы тут же простила нас, заслонила собой и защитила.

С моей же матерью дело обстояло иначе. Я неоднократно предпринимал попытки обвести ее вокруг пальца, однако это почти никогда не удавалось. Наверное, она довольно рано заметила в сыне ту червоточинку, что делает человека способным на поступки, о которых лучше даже не думать. Моя мать была «порядочной женщиной». Порядочность! Как я ненавидел это слово! Не то чтобы его часто произносили в моем присутствии, зато оно витало в воздухе, отравляя мои мысли и поступки.

Я часто думаю: неужели эти глубокоуважаемые взрослые всерьез верили, будто мы послушно глотаем то дерьмо, что они заталкивают нам в глотки? Неужели они действительно считали нас такими глупыми, наивными и ненаблюдательными? Да я еще не научился на горшок ходить, а уже видел их насквозь! Мне не нужно было расти и учиться на психолога, чтобы понять — с помощью силы и власти нас стараются запугать настолько, чтобы мы поверили во весь этот собачий бред. Какими же отъявленными лжецами и лицемерами могут быть взрослые! Мне стыдно за них. А какими ханжами?! Нас, видите ли, наказывают ради нашего же блага… Ну и дерьмо!

Да, в каждый мой приезд я находил здесь все более теплый прием. Уизи превратилась в настоящую женщину: она пополнела, у нее развилась прекрасная грудь, подмышки и лобок покрылись волосами. Иногда мы с ней отправлялись в Карл-Шурц-парк, сидели на скамеечке или на траве и обсуждали один из тех фундаментальных вопросов, которыми она любила меня озадачивать. Самые многословные и убедительные ответы я обычно давал в ее спальне, когда моя рука оказывалась у нее между ног. Сладострастной Уизи нравилось, когда ее ласкают. Она всегда носила очень соблазнительную и обтягивающую одежду, особенно то тюлевое платье, о котором я уже писал.

Уизи, как и Генри, не собиралась получать высшее образование (вскоре она стала продавщицей в «Файв-энд-Тэн»), однако у нее был цепкий ум, и мне нравилось с ней разговаривать. Как она попала в круг неотесанных приятелей Генри, я не знаю. Как и большинство жителей этого района, она была наделена добродушием, граничащим с равнодушием, — то ли даром, то ли проклятием. Если бы до моей встречи с первой любовью не оставалось так мало времени, я бы, наверное, влюбился в Уизи по уши. Но с появлением Коры Сьюард в моей жизни я перестал смотреть на других девушек.

Вряд ли я навещал Генри после того, как поступил в колледж. Его родители и не помышляли о высшем образовании, ведь семье требовался еще один кормилец, а после окончания школы Генри вполне годился на эту роль. Найти ему работу на фабрике отца не составило труда. Генри моментально обзавелся коробочкой для ленча и термосом, как его отец. Они уходили на работу и возвращались домой вместе. Я ни разу не слышал от Генри ни единой жалобы — например, что работа слишком скучная или что рабочий день слишком долгий. Мне это казалось немыслимым — словно бы мой приятель добровольно отправился в тюрьму. Впрочем, так поступали все и в моем районе: это все равно что пойти в армию — просто наступает время, ты собираешь вещи и идешь. О чем тут еще говорить?

Теперь я видел Генри очень редко, и воспоминания об этих встречах почти стерлись из моей памяти. Я слышал о нем от другого нашего брата, жившего в том же доме, что и Генри.

Через несколько лет мой любимый кузен женился, у него родилось двое детей, и семья переехала в окрестности Лонг-Айленда — жалкое, Богом забытое место, угнетающее, нездоровое и уродливое, где на Генри обрушилось сплошное невезение. Я и не знал, как туго ему приходится, пока не приехал к Генри в гости. Поехал я от отчаяния — мы с Джун снова остались без гроша, я успел достать своими жалобами и бесконечными и бессрочными займами всех друзей, которых смог вспомнить, и вот однажды утром я подумал о Генри. Я полагал, что, раз у него есть работа, он сможет одолжить мне немного денег, но я ошибался. Он потерял работу, фабрика закрылась. Плюс ко всему несколько месяцев назад умерла его жена. И сам он был очень плох.

Я сидел, слушал историю его злоключений, и по моим щекам катились слезы. Оказывается, моему одинокому брату не к кому было обратиться за помощью — все друзья куда-то испарились, а других фабрик по производству футляров для трубок поблизости не было (к тому времени их выпуск перестал быть рентабельным).

Я пришел к Генри, чтобы занять пару центов — на худой конец, четверть доллара, но у него не было ни гроша, не хватало еще просить у нищего. Скорее уж, наоборот, мне следовало бы отправиться домой и наскрести где-нибудь деньжат для него, но я так же, как и он, уже давно и безуспешно бился головой о каменную стену.

Мы вместе вышли из его дома и отправились к железнодорожной станции по темной, грязной дороге, пролегающей по отталкивающим, гадким местам. Мы пожали друг другу руки, попытались улыбнуться и распрощались. Я видел своего двоюродного брата Генри в последний раз.

В средней школе у меня был только один соперник — такой же интеллектуал, как и я, но гораздо более серьезный и амбициозный ученик. Он поставил перед собой цель стать президентом Соединенных Штатов — ни больше ни меньше. Его отец был сапожником и иммигрантом с Сицилии, однако скромное происхождение только подогревало пыл неуемного отпрыска, которого к тому же в семье очень любили и поддерживали во всех начинаниях.

Мы с Джимми неплохо ладили, хотя настоящей близости между нами так и не возникло. В школе я больше дружил с Джеком Лоутоном, но он умер совсем мальчишкой от порока сердца (в возрасте двенадцати или тринадцати лет).

Причин для нашей с Джимми взаимной холодности насчитывалось ровно две. Джимми был итальяшкой и католиком, а я — стопроцентным белым американцем, принадлежащим вдобавок к протестантскому большинству. Друзей Джимми заводил исключительно среди выходцев из низов. Все они умели драться, а некоторые даже успели обзавестись известностью в боксерских кругах. Но больше всего в Джимми меня отталкивали его гордость и амбициозность: он хотел быть первым во всем. Хуже того, он искренне верил в мифы и легенды о наших героях. Никто бы не смог убедить его в том, что у Джорджа Вашингтона был скверный характер или что Томас Джефферсон приживал детей от собственных рабынь.

Учителя, естественно, обожали примерного мальчика и всячески облегчали ему жизнь. Никто никогда не осмеливался издеваться над ним, несмотря на его смуглую кожу, косоглазие и итальянский акцент.

В школе Джимми считался первым активистом — вечно организовывал какие-то мероприятия и собирал на них деньга. В свои двенадцать-тринадцать лет он вел себя как взрослый, и это выглядело подчас неестественно. Я наотрез отказался вступить в клуб, который он основал, и никогда не рассказывал ему о нашем клубе. Такой человек, как Джимми, не смог бы понять, что двигало нами при создании общества «без цели». Он считал, что цель и смысл должны быть во всем, а в клубе «Мыслители», а точнее, в «Обществе Ксеркс», их не было и в помине.

Имя Джимми часто мелькало на страницах местных газет. Им восхищались, ему завидовали. Однажды он даже участвовал в марафоне. Несомненно, он зря в это ввязался, зрелище получилось душераздирающим, но Джимми было важно доказать, что для него нет ничего невозможного.

Он все время торчал в школе, кажется, ходил еще и в вечернюю смену, а в газетах писали, что он вдобавок ко всему дает уроки бойскаутам. То и дело попадались заголовки вроде: «Сегодня. Лекция Джимми Пасты „Законность и послушание“» или «Джеймс Паста читает лекцию „Как стать великим человеком“». Натыкаясь на них в газете, мой старик многозначительно сообщат мне, как он восхищается Джимми.

— Он далеко пойдет, — говорил отец, подразумевая «не то что ты». Папа не верил, что из меня выйдет что-нибудь путное. В то время, как Джимми работал на свою репутацию, я хотел стать лейтенантом или капитаном в юношеской военной бригаде «Батарея А береговой артиллерии», созданной при пресвитерианской церкви, куда я ходил. Я и церковь-то посещал только потому, что хотел попасть в бригаду: мне очень нравились тренировки в церковном подвале. Вскоре я стал младшим лейтенантом и страшно гордился своей красной нашивкой.