Конец прекрасной эпохи - Иосиф Бродский

Перевод заглавия: После нашей эры.

Диоскуры — Кастор и Поллукс (Кастор и Полидевк) в греческой мифологии символ нерасторжимой дружбы. Их изображение помещалось на греческих монетах. Греки классического периода считали богохульством чеканить изображения государей; изображались только боги или их символы; также — мифологические персонажи.

Лемнос — остров в Эгейском море, служил и служит местом ссылки.

Верзувий — от славянского «верзать».

Талласса — море (греч.).

Чаепитие

«Сегодня ночью снился мне Петров.Он, как живой, стоял у изголовья.Я думала спросить насчет здоровья,но поняла бестактность этих слов».

Она вздохнула и перевелавзгляд на гравюру в деревянной рамке,где человек в соломенной панамкесопровождал угрюмого вола.

Петров женат был на ее сестре,но он любил свояченицу; в этомсознавшись ей, он позапрошлым летом,поехав в отпуск, утонул в Днестре.

Вол. Рисовое поле. Небосвод.Погонщик. Плуг. Под бороздою новойкак зернышки: «на память Ивановой»и вовсе неразборчивое: «от…»

Чай выпит. Я встаю из-за стола.В ее зрачке поблескивает точказвезды — и понимание того, что,воскресни он, она б ему дала.

Она спускается за мной во двори обращает скрытый поволокой,верней, вооруженный ею взорк звезде, математически далекой.

1970

Дебют

I

Сдав все свои экзамены, онак себе в субботу пригласила друга,был вечер, и закупорена тугобыла бутылка красного вина.

А воскресенье началось с дождя,и гость, на цыпочках прокравшись междускрипучих стульев, снял свою одеждус непрочно в стену вбитого гвоздя.

Она достала чашку со столаи выплеснула в рот остатки чая.Квартира в этот час еще спала.Она лежала в ванне, ощущая

всей кожей облупившееся дно,и пустота, благоухая мылом,ползла в нее через еще одноотверстие, знакомящее с миром.

2

Дверь тихо притворившая рукабыла — он вздрогнул — выпачкана; прячаее в карман, он услыхал, как сдачас вина плеснула в недрах пиджака.

Проспект был пуст. Из водосточных трублилась вода, сметавшая окурки.Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки,и почему-то вдруг с набрякших губ

сорвалось слово (Боже упасиот всякого его запечатленья),и если б тут не подошло такси,остолбенел бы он от изумленья.

Он раздевался в комнате своей,не глядя на припахивавший потомключ, подходящий к множеству дверей,ошеломленный первым оборотом.

1970

«Время года — зима. На границах спокойствие. Сны…»

Время года — зима. На границах спокойствие. Сныпереполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мглеты увидишь опричь своего неприкрытого срамаполумесяц плывет в запыленном оконном стекленад крестами Москвы, как лихая победа Ислама.Куполов что голов, да и шпилей — что задранных ног.Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,то не все ли равно ошибиться крюком или морем.

1967-1970

Литовский дивертисмент

Томасу Венцлова

1. Вступление

Вот скромная приморская страна.Свой снег, аэропорт и телефоны,свои евреи. Бурый особнякдиктатора. И статуя певца,отечество сравнившего с подругой,

в чем проявился пусть не тонкий вкус,но знанье географии: южанездесь по субботам ездят к северянами, возвращаясь под хмельком пешком,порой на Запад забредают — темадля скетча. Расстоянья таковы,что здесь могли бы жить гермафродиты.

Весенний полдень. Лужи, облака,бесчисленные ангелы на кровляхбесчисленных костелов; человекстановится здесь жертвой толчеиили деталью местного барокко.

2. Леиклос[1]

Родиться бы сто лет назади сохнущей поверх периныглазеть в окно и видеть сад,кресты двуглавой Катарины;стыдиться матери, икатьот наведенного лорнета,тележку с рухлядью толкатьпо желтым переулкам гетто;вздыхать, накрывшись с головой,о польских барышнях, к примеру;дождаться Первой мировойи пасть в Галиции — за Веру,Царя, Отечество, — а нет,так пейсы переделать в бачкии перебраться в Новый Свет,блюя в Атлантику от качки.

3. Кафе «Неринга»

Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе,провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок,и пространство, прищурившись, подшофе,долго смотрит ему в затылок.

Потерявший изнанку пунцовый кругзамирает поверх черепичных кровель,и кадык заостряется, точно вдругот лица остается всего лишь профиль.

И веления щучьего слыша речь,подавальщица в кофточке из батистаперебирает ногами, снятыми с плечместного футболиста.

4. Герб

Драконоборческий Егорий,копье в горниле аллегорийутратив, сохранил досельконя и меч, и повсеместнов Литве преследует он честнодругим не видимую цель.

Кого он, стиснув меч в ладони,решил настичь? Предмет погонискрыт за пределами герба.Кого? Язычника? Гяура?Не весь ли мир? Тогда не дурабыла у Витовта губа.

5. Amicum-philosophum de melancholia, mania et plica polonica [2]

Бессонница. Часть женщины. Стеклополно рептилий, рвущихся наружу.Безумье дня по мозжечку стеклов затылок, где образовало лужу.Чуть шевельнись — и ощутит нутро,как некто в ледяную эту жижуобмакивает острое перои медленно выводит «ненавижу»по росписи, где каждая криваизвилина. Часть женщины в помадев слух запускает длинные слова,как пятерню в завшивленные пряди.И ты в потемках одинок и нагна простыне, как Зодиака знак.

6. Palangen[3]

Только море способно взглянуть в лицонебу; и путник, сидящий в дюнах,опускает глаза и сосет винцо,как изгнанник-царь без орудий струнных.Дом разграблен. Стада у него — свели.Сына прячет пастух в глубине пещеры.И теперь перед ним — только край земли,и ступать по водам не хватит веры.

7. Dominikanaj[4]

Сверни с проезжей части в полу —слепой проулок и, войдяв костел, пустой об эту пору,сядь на скамью и, погодя,в ушную раковину Бога,закрытую для шума дня,шепни всего четыре слога:— Прости меня.

1971

«Я всегда твердил, что судьба — игра…»

Л. В. Лосеву

Я всегда твердил, что судьба — игра.Что зачем нам рыба, раз есть икра.Что готический стиль победит, как школа,как способность торчать, избежав укола.Я сижу у окна. За окном осина.Я любил немногих. Однако — сильно.

Я считал, что лес — только часть полена.Что зачем вся дева, раз есть колено.Что, устав от поднятой веком пыли,русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.Я сижу у окна. Я помыл посуду.Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке — ужас пола.Что любовь, как акт, лишена глагола.Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,вещь обретает не ноль, но Хронос.Я сижу у окна. Вспоминаю юность.Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.И что семя, упавши в дурную почву,не дает побега; что луг с полянойесть пример рукоблудья, в Природе данный.Я сижу у окна, обхватив колени,в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,но зато ее хором не спеть. Не диво,что в награду мне за такие речисвоих ног никто не кладет на плечи.Я сижу у окна в темноте; как скорый,море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордопризнаю я товаром второго сортасвои лучшие мысли и дням грядущимя дарю их как опыт борьбы с удушьем.Я сижу в темноте. И она не хужев комнате, чем темнота снаружи.

1971

Натюрморт