Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— Пойдём.

Я ответил отрицательно и попытался объяснить, что, во-первых, мне кажется странным его поведение, а во-вторых, завтра на работу, и надо выспаться. Но хозяин схватил меня за плечо и горячо зашептал:

— Не глупи, Генко. На всю жизнь красоты узнаешь. Главное — суть, суть надо понять. Рази ж я тебя туда допустил бы, ежли бы ты мне на сердце не пал? Ехай, ехай... — он начал подталкивать меня к Андрюхе.

— Удобно ли так? — спросил я, намекая на то, что находился в одних трусах.

— Да Хухре-то, матушке, какая разница! — махнул рукой Дементьич. — Ты садись на меринка-то, давай подсажу.

Но я, услыхав, какое путешествие мне предстоит, побежал в дом, где снял с гвоздика висящий в моей каморке небольшой магнитофон, подаренный мамашей в день выпуска из техникума. Разве мог я оставить этот долгожданный момент незапечатлённым средствами современной техники! Должна же моя любимая оценить вместе со мной необыкновенное пение, а также хоть в какой-то мере приобщиться к тайнам природы, как это делаю я.

Но на душе всё-таки было неспокойно, и, выйдя из дому, я сказал, тоскуя, что и не знаю, куда ехать, и управлять лошадью не умею, и потом — какой из Андрея конь, ему в обед сто лет будет, вот-вот сам свалится, не то что всадника нести.

— А ты погляди, погляди, — проговорил старик. — Только сторожись на болоте-то, смотри, а то шляется там невкоторый народец.

Мерин, заслышав нас, ударил в землю копытом, фыркнул и заржал. С трудом вскарабкался я на острый круп его и, охватив шею, задал вопрос:

— Теперь куда?

— Теперь езжай! — весело взвизгнул Дементьич. — Андрюха, пошёл — ну!

И мы с Андреем мирно затрюхали по пыльной тропке. После нескольких шагов я лёг на шею коня, чтобы не свалиться, и задремал, а когда сознание вернулось — то ли во сне, то ли наяву, — мы были уже в лугах.

Они начинались сразу за картофельными делянками — это была как бы граница, — когда за картофельными кустиками и низенькой чахлой травкой вдруг взмётывались высокие густые валы, в которых неминуемо должны были мы завязнуть. Но Андрей лишь слегка касался травяного покрова: распростёршись, он несся над ним всё быстрее и быстрее. Куда девалась дряхлость мерина, острые его лопатки, седая полувылезшая грива? Круп его налился; профиль морды, когда он оборачивался, был твёрд и резок. Тревога и нетерпение охватили меня. Конь давно перешёл на галоп, и я сидел на нём, не опасаясь свалиться — лишь слегка держался за гриву. Воздух рвался и полыхал сзади. Миновали первую гряду лугов, вторую, скакали уже долго, и давно должны были кончиться эти луга, потому что дальше начинался лес, но они всё не кончались, и мы скакали, скакали, скакали...

Рядом и впереди нас стали мелькать какие-то тени. Они проносились вперёд или отставали — но было ещё темно, и я не мог угадать их очертаний. Наконец Андрей перешёл на шаг — можно стало оглядеться. В огромной, распластанной между далёких, чуть угадывающихся лесов долине, в густой траве происходила неведомая жизнь: мелькали спины животных, подымались над травой их морды; раздавались крики, шипение и писк. Стаи птиц кружили над нашими головами. Стада уток пересекали дрожащий лунный диск и исчезали в зыбком пространстве. Я глянул в сторону и увидал трусящего впереди медведя — он бежал, смешно вскидывая зад. Он тоже порявкивал, и рявканье это, вплетаясь в остальные звуки, разносилось вместе с ними в сереющем воздухе. Что за страх, Олег Платонович, родился во мне тогда? — совсем, совсем не ужас — было в нём и нечто сладкое. Помню, такой же страх возник, когда я впервые летел на самолете. Нет, не подумайте, лететь было совсем не страшно, страшно было вот что. Самолет вёз меня небольшой, я сидел напротив дверцы, и стоило встать и приоткрыть её — и не было бы на земле человека счастливее меня: я ринулся бы один в пустое пространство, испытывая полет. Но чем бы я за это поплатился! Так же и тут. Рядом находилась жизнь, одно упоминание о которой холодит душу своими слепыми скрытыми силами и своей непознанностью. Конечно, учёные много работают в области познания биологической сущности, но есть ли черта, отделяющая явления познаваемые от тех, которые никогда не будут познаны? Да тем даже и прекрасней они, что тайна. Я думаю, что подчинение стихийного сознания зверя человеческим потребностям — дело не только неосуществимое, но и опасное. Я это ощутил, потому что стоило мне спрыгнуть с коня, и я был бы разорван, уничтожен. Но такая деталь: звери двигались по своим, как бы чётко определённым для каждого путям, и пути эти были очерчены той сферой жизни, какую нёс в себе каждый из них, поэтому только изредка рёв становился свирепым и кровь падала на траву. Андрей, видно, хорошо знал дорогу, умело избегал опасности, которой наполнено было всё кругом, — и я без особого беспокойства за наши жизни мог вбирать в себя фантастические картины бушевавшего вокруг мира. Бежавший по поляне медведь вдруг остановился и потёрся задом о выступающий из земли сухой пенёк. Тотчас с него соскользнуло длинное узорное тело и, обвившись вокруг задней лапы зверя, прильнуло одним концом к серой пятке. Зверь охнул, бросился бежать — но через несколько шагов ткнулся мордой в траву, будто уснул. Я ударил пятками в бок коня — он тревожно фыркнул, ускорил шаг и, настигнув отползавшую от медведя змею, с силой ударил по ней передним копытом. Хрустнула раздробленная голова, взвилось тело — и исчезло позади нас.

Тем временем быстро светало. Я снова задремал, ухватившись за шею коня, а очнулся от мягкого толчка — что-то ударило меня в бок. Открыл глаза и увидел, что лежу на вытоптанной животными тропочке, чуть поодаль стоит Андрей и, хрустя, жуёт траву. Встав на ноги, я огляделся. Там, сзади, за лугами, виден был городок, крыши его домов и огородов. Луга блестели, лоснились от росы, и не такими уж теперь они казались большими. И зверей не было видно в траве. «Приснилось, что ли?» — подумал я. Но лес-то, который я видел на скаку, — вот же он, рядом с нами! Я подошел к Андрею, погладил его по шелковистой шее и побрёл по тропочке впереди него. Ну и видик у меня был, я представляю: в дедовых сапогах, в плавках, с магнитофоном, висящим на шее. Не поздоровилось бы мне, если бы мамаша увидала меня в этот момент! Ведь она всегда требовала в одежде скромности и элегантности. Скромность явно была, а вот насчет элегантности — сильно сомневаюсь.

Мы вошли в лес и долго брели то чащей, то кустарником, то тихими лесными полянами, покуда не вышли к краю большого болота. Осока и камыш окружали его, а также росли на островках, высовывались из зелёной, покрытой ряской воды. Тропочка исчезла. Андрей обогнал меня и пошёл впереди. Скрипели деревья, булькала и пучилась вода, кричала кукушка в глубине леса. Сонно и глухо было в этом мире. Я присел на полусгнившее бревешко и опустил голову, прислушиваясь к вновь забродившей во мне тревоге. Андрей, чавкая копытами по воде, скрылся в кустарнике. «Зачем я здесь? — пришло вдруг мне в голову. — Что я здесь оставил? Чужой, один. Спал бы спокойно дома, а то завтра на работу, а я не высплюсь. А если Андрей убежит от меня, или заблудится на обратном пути? Как тогда выбраться отсюда? Ведь я совсем не знаю здешних лесных мест. Куда это, к какому болоту он меня занёс? И какое мне дело до жабы? Добро бы действительно что-нибудь, а то — жаба.» Но хоть и думал так, всё равно сознавал, что не уйти мне с этого места: удержит сила, которая привела сюда, несмотря на мои сомнения. Я съёжился на бревешке и затих в ожидании. Сидел долго, весь продрог и хотел уже идти в кустарник за Андрюхой, как вдруг...

Всё началось с немыслимого, грохотом обрушившегося на меня гвалта — ни одного голоса нельзя было разобрать в нём. Птицы, снова появившиеся вверху, лягушки, насекомые — вся окрестная живность исходила криком. Внезапно возникнув, он внезапно и оборвался. А на его месте возник тоненький, нежнейшей чистоты звук. «Хухря!» — замер я.

Если рассудить здраво, ничего особенного в этом голосе, наверное, не было. Колокольчики можно и в городе послушать, а потом, бывают и более сладкогласные существа, канарейки, например, соловьи. Но мне тогда было не до этих рассуждений. А только запело и заплакало сердце мое от этого нехитрого звука. И если бы пела она здесь всю мою жизнь — всю жизнь так и просидел бы на этом бревешке. И не надо было бы ни есть, ни пить.

Я настроил магнитофон и включил его. Колокольчик то возносился всё выше и выше, то замирал, и тогда я думал: вот-вот зашевелятся камыш или осока, и выползет из них безобразная Хухря с обломком стрелы во рту. Только я-то не Иван-царевич.

Кто-то прошлёпал к бревешку и, шумно дыша, уселся рядом. Я поглядел — это был старый знакомец, водяной. В лад с переливами колокольчика у него дрожали плечи, раздувался толстый, похожий на сливу нос. Да и в нём самом вдруг отчетливо проявилось что-то жабье: старая такая, сморщенная жаба. Он заметил, что я обратил на него внимание, и воскликнул, будто опомнясь: