Собирается буря - Уильям Нэйпир

Аттила поскакал вперед.

— Стоять! — закричал стражник, натягивая поводья и направляясь к вождю. Очевидно, это был их центурион. Аттила не обратил на кричащего никакого внимания, подъехав к экипажу.

Когда раздался приказ центуриона, занавески в экипаже раздвинулись, и показалось лицо — хорошо откормленное лицо городского купца-грека. Он почти завизжал, увидев в нескольких шагах от себя сидящего на лошади варвара со связанными в пучок волосами, носящего только брюки с перекрещивающимися лямками из шкуры оленя. Силуэт вооруженного всадника вдруг возник перед купцом из темноты.

Варвар обратился к нему:

— Говоришь ли ты на латыни?

Купец, которого звали Зосим, заикаясь, заявил, что, конечно, он говорит на латыни. Но был удивлен, поскольку его спросили вновь:

— Говоришь ли ты по-эллински?

Купец не мог поверить своим ушам. Перед ним был варвар-полиглот, голый по пояс дикарь с золотыми серьгами в ушах и этими ужасными татуировками темно-синего цвета, с серебряными браслетами, крепко облегающими твердые, как камень, бицепсы. Это создание со свирепым взглядом, не знающее ни законов, ни букв, ни других признаков цивилизованной жизни, взывало к нему из скифского мрака сначала на языке Цицерона, а потом на языке Демосфена, Неужто его воспитывали образованнейшие грамматики и риторы империи, а не какая-то увешенная драгоценностями женщина из племени варваров в войлочной палатке, воняющей кожей, потом и лошадиными испражнениями?!

Центурион прошел рядом с говорящим и резко встряхнул за плечо.

— Назад, Пучок-Волос-на-Макушке! — закричал он. — Эта колонна идет по указанию императора, и тебе же будет хуже, если ты…

— Мирос мигатэ элиника? Говоришь ли ты по-гречески? — повторил варвар, не повышая голоса и не отводя взгляда от удивленного купца.

— Конечно, и по-гречески тоже, — выпалил Зосим. — Но мне непонятно, почему я должен общаться с вонючим разукрашенным варваром, похожим на тебя. Теперь делай-ка, как велит этот добрый человек, и…

Аттила посмотрел через плечо — туда, где всего лишь в двадцати или тридцати ярдах в полумраке сидели четверо его спутников. Сейчас великий воин заговорил по-своему.

— Убить солдат, — выкрикнул он.

И гунны выскочили из-за холма и понеслись на неприятеля.

Сам Аттила не шевелился, когда вокруг свистели стрелы. Лошадь тихо заржала и стала осторожно отступать назад, почувствовав, как что-то, жужжа, слегка задело нос. Но всадник по-прежнему не двигался, словно смотрел обычную игру.

Все закончилось за считанные секунды. Один из солдат мягко осел в своем седле со стрелой, пронзившей сердце. Его голова поникла, словно цветок осенью. Остальные бросились врассыпную или лежали мертвыми во мраке, попав под копыта своих же лошадей. Аттила ехал на коне и считал количество убитых. Затем повернулся к гуннам, кружа рядом с ними.

— Шесть человек с шестнадцатью стрелами, — сказал он. — Отличное зрелище.

Затем он заметил лошадь, которая, дрожа, стояла со стрелой, засевшей глубоко в загривке. Передние ноги животного, казалось, были готовы ринуться вскачь, грудная клетка сильно вздымалась, кровь, пенясь, шла из ноздрей. Но лошадь не падала.

— Кто из вас выстрелил в него?

Секунду поколебавшись, Есукай поднял руку.

Аттила подъехал к молодому воину и нагнулся к его лицу.

— Не — делай — такого — впредь, — сказал каган, и глаза его зло сверкнули.

Есукай не мог вымолвить ни слова.

Аттила поскакал назад, остановился перед раненой лошадью и вытащил свой чекан — короткий заостренный топор. Он пододвинулся вперед в седле, взмахнул со всей силы и воткнул длинное железное лезвие в лоб лошади, прямо над глазами, словно жрец, приносящий в жертву породистое животное и устраивающий для него царские похороны.

Аттила взмахнул топором, лошадь обмякла и упала замертво в пыль.

Каган отдал приказы забрать оставшихся пять лошадей, принадлежавших солдатам, затем направился к экипажу и посмотрел на съежившегося купца. Там было еще двое человек.

Один из них, с улыбкой, застывшей на тонких губах, произнес дрожащим голосом:

— Мой господин, я… Я… Эти двое, они купцы, но я — законник.

— Законник? — спросил Аттила, смотря на пленника.

— Да, да. — Улыбка грека стала шире и слащавее. — Со связями в высших судах империи.

— Ненавижу законников.

В руке Аттилы блеснул нож, вождь соскочил с лошади и прижал лезвие к длинному тонкому горлу законника. Голова тут же упала на его влажную от крови грудь.

Из экипажа притащили двух кричащих купцов. Им вставили кляп в рот, связали и посадили на двух лошадей. Животные поскакали на запад, к дому, тьма поглотила их. В последний момент Аттила обернулся и посмотрел на толпу, состоящую приблизительно из дюжины молчаливых, испуганных до смерти мужчин, женщин и детей в оковах, следовавших за экипажем. Никто не шелохнулся во время расправы.

Аттила сказал:

— Когда-то я знал мальчика и девочку, которые были беглыми рабами. — Он оглядел каждого из толпы. — Девочка еще не успела встретить седьмое лето своей жизни, она умерла. Ее звали Пелагия. Гречанка. Но даже в ней было больше силы, чем в вас.

Конь Аттилы вскинул голову и оскалил зубы, словно презрительно выражал согласие со своим хозяином.

— Освобождайтесь, — велел каган.

И оставил пленных, убив их вооруженную охрану. Но сами рабы так и остались в цепях, стоя с разинутыми ртами и глядя на темную дорогу.

Когда Аттила с гуннами поехали на запад, Аладар приблизился к нему и спросил:

— Мой господин, законник — он кто? Шаман? Тот, Кто Знает?

— Нет, — ответил Аттила, покачав головой. — Это не тот законодатель, что является дарителем мудрости, а мелкий торговец в судах, полных таких же торговцев. Это человек, который сковывает цепями души других людей, собирает души в обмен на золото. В Римской империи их очень высоко ценят, они становятся ораторами, сенаторами, политиками.

— Политиками? Политики — это почти как вожди?

— Нет. — Каган язвительно ухмыльнулся. — Политики — ничто по сравнению с вождями.

Гунны продолжили путь.

Через некоторое время Аттила проговорил:

— В Риме есть законы, которые запрещают людям ездить в экипаже по городу в темное время суток. Любой, кто нарушает указ, подвергается наказанию.

— Но, наверное, подобные законы, достойные презрения, не соблюдаются?

— Нет, им подчиняются.

Аладар попытался понять эту странную логику, а затем, отчаявшись, разразился громовым хохотом.

— Почему?

— Потому что, — ответил Аттила, — по их мнению, они свободны, если поступают по закону.

— Тот законник, он запугивал людей таким образом?

— Без сомнения.

Аладар нахмурился.

— Я мог бы сам перерезать ему горло.

После полуночи они спали четыре часа, а потом, по предрассветному холоду продолжили путь вдоль Меотического озера.

Солдаты из гарнизона в устье Танаис пошли по следам отряда, когда солнце встало над темным озером, а небо, мерцая белым и серебряным цветами, казалось низким. Аттила остановил своих воинов и заставил их развернуться на восток, словно крошечное стадо диких гусей. Некоторое время избранные молча смотрели, как приближается хорошо вооруженное подразделение императорской кавалерии. Солдаты должны были скоро настигнуть кагана и воинов.

Тем временем гунны избили двух связанных купцов, находящихся без сознания, и стреножили их лошадей, а затем заставили своих коней скакать галопом. Цаба и Аладар повернули налево от приближающихся, пока Аттила отводил Есукая и Ореста к отмели. Все четверо, не переставая двигаться, натянули тетивы, прицелились и пустили стрелы на том расстоянии, когда промахнуться было не возможно.

Аттила приказал еще в пути:

— Уничтожить лошадей впереди!

Стрелы зажужжали в чистом воздухе, и две лошади споткнулись, одна упала, взрыв песок. За распластавшееся на земле животное и всадника зацепились и свалились еще два воина. Остальные, их было около двадцати или более, продолжали наступать. Двое солдат из кавалерии, легко вооруженные, низко опустили длинные смертоносные копья. Безоружные гунны, имеющие численное превосходство, смогли избежать боя, постоянно перестраиваясь и затем отступая в сторону, переходя в быстрый галоп за римскими флангами и выпуская стрелы. Они то обращались в бегство, точнее, казалось, что варвары собираются бежать, то занимали возвышенность, которую солдаты только что покинули. Тонкие стрелы не переставали свистеть в ярких рассветных лучах, пробивая непрочные кольчуги и кирасы, ранили в грудь и живот, проникали еще глубже. Солдаты неловко валились на землю.

Воины в смятении кружили вокруг, у большинства из них застряли наконечники стрел в плечах или бедрах. По блестящей стали струйкой бежала кровь. Центурион скомандовал построиться и приблизиться, обнажив мечи. Но кавалерия потеряла всякую надежду подойти к столь неуловимой цели.