Автобиография - Парфений (Агеев)

47. В субботу мне сказали, что мать моя ищет меня, и я увидел ее, она начала говорить мне со слезами, что ты нас позабыл, уже мы ждали, ждали тебя и не могли дождаться. Вот я сама приехала за тобой, теперь уже поедем домой. Я нарочно приехала на лошади.

Я сказал ей: «Я еще теперь не могу ехать, потому что дел у меня много; еще дня два здесь пробуду».

Она сказала и заплакала: «О, Боже мой! Что это такое деется, уже мы с тоски пропали, ждав тебя. Как ты хочешь, а я без тебя не поеду домой».

Я сказал: «Как хочете, маминька, а мне ехать теперь никак нельзя, ибо надобно все нужные дела покончить, с людьми учинить расчет и контракты все покончить, – тогда и приду домой».

Она спросила: «Когда же ты пойдешь, то я коня за тобой пришлю».

Я сказал: «Не знаю, в понедельник отправлюсь ли, а во вторник непременно, а коня не присылайте, я и пеший приду, здесь недалеко».

Она сказала: «Проводи же меня, хотя немного».

Я проводил ее; она стала прощаться со мной, ухватясь за шею, у нее руки так и обмерли около меня, а сама зарыдала, говоря: «О, что это такое; видно, уже мне тебя не видеть больше, я не могу тебя отпустить, потом, облобызав мои уста, очи, голову и щеки, отпустила меня. Я уже не мог ей от болезни сердца моего ничего говорить. Только последние тихие слова сказал: «Маминька, прости меня и благослови». Она сказала замирающим голосом: «Господь тебя простит и благословит, милое мое чадо, только поскорее приходи домой».

Я ответил: «Хорошо». С этими словами расстались. Я пошел на базар, а она все стояла на повозке и смотрела вослед мне. Я несколько раз оглядывался и ей кланялся; я как оглянусь и поклонюсь, то она почти до земли мне поклонится; так я обращался, покуда стало не видно. Вот было последнее мое прощание с родительницею; уже иноком чрез седмь лет опять увиделись.

48. А я пришедши начал поспешать окончанием своих дел. День хлопочу с народом, а ночь всю пишу отчеты, а последние три ночи не сжимал очей. В субботу простился с матерью, а утром в воскресенье все бумаги и документы кончил; еще написал письмо к родителям, связал их в платок и отдал в лавку, сказав: «Кто придет из дому, то отдайте этот платок с бумагами». Они спросили: «А ты куда хочешь ехать?» Я сказал: «Провожать товар и приказчиков», – потом пошел в дом своего товарища-сопутешественника; там пообедали. Потом сели на тройку коней и поскакали, а денег взял от всего имения только 25 рублей ассигнациями, которых мне достало только на три дня до монастыря.

49. Вот здесь я хочу сказать об этих тяжких минутах. Прошло уже почти 30 лет моего странствования; но только как вздумаю про них или вспомяну их, то не могу терпеть, чтобы не полились слезы из очей моих, и даже делается какая-то тоска, ибо невозможно найти никаких философических слов и пера, чтобы вполне выразить те горести, скорби и болезни сердца, когда я совершенно оставлял мир, родителей и родных, ибо целую неделю я не мог ни есть, ни спать; ибо враг мне целые миллионы представлял препятствий и невозможностей оставить мир. Когда вспомяну то горестное и тяжкое время, то прежде положу перо и омою лицо слезами, тогда уже буду писать и вспоминать те часы и минуты. Ибо этот огонь, который пылал во мне с малых лет ради любви к Богу, оставить мир, родителей и все, что есть в мире и идти работать Богу, и самое стремление мое – все погасло, и вся сила Божия и помощь на время оставила меня, и все желание мое, манившее меня работать Господу Богу, укрылось от меня.

Это была премудрость и благодать Божия, испытываемая мою собственную волю, дабы я не возгордился после этим, что это поприще начал сам собою и собственно своею волею; и вот показали мне те последние минуты, и до днесь завсегда воспоминаю, что кроме Божией помощи никто этот трудный путь не начнет и никто без Божией помощи, этой медной стены, которая разделяет мир от иноческой жизни, или лучше выразить, стену, стоящую между миром и Богом, разломать без Божией помощи не может; что же меня встретило здесь, что собираясь почти 15 лет в монастырь служить Богу, я позабыл про награду в Царствии Небесном вечную и про мучения во аде; мне уже на ум не пришло.

Что же случилось: когда я сел на тройку коней и сказал извозчику: «Погоняй как можно скорее», – то вдруг как покров Божий, до тех пор покрывавший меня, снялся с меня, и я очувствовался, что я еду, вдруг говорит помысл: «Куда же ты это поскакал; это уже ты не торговать поехал, но отправляешься ты на всю жизнь свою страдать и странствовать по свету, – поехал ты, и сам не знаешь куда. Как же это ты пустился в такое великое море, не видя никакого пристанища; какой же ты бесчеловечный, оставил милых своих родителей, которым ты дороже всего света. О, ты безжалостный! Как ты заставил их плакать и скорбеть на всю свою жизнь, которые тебя имели наследником всего своего имения. Ты оставил нас с малыми детьми плакаться; годы их уже не к молодости. О, ты безжалостный, это бы и чужие не сделали. Вернись, вернись скорее домой, покуда еще этого никто не узнал и еще недалеко отъехал. О, безумный ты человек, на что оставил столько родительского имения, которому ты законный наследник и был с малых лет сам хозяином и повелителем людей, и завсегда были полны карманы денег, и все это ты оставил, поехал на чужую сторону, и сам не зная куда. Будучи последним работником и странником, не имеющим где главы подклонить. Подумай и ужаснись этого бедствия, которое ты теперь навлекаешь на себя. Вернись, вернись скорее домой – долго не раздумывай. Подумай хорошенько, безумец, безжалостный, ты; и уже ты никогда больше родителей и родных не увидишь. О, горько тебе будет это перенести. О, безжалостный, подумай, как родители и родные, когда узнают, что ты ушел совсем, и будут плакать и тосковать, и, может быть, со скорби и печали родители помрут, – это Бог все спросит с тебя», – и прочая множество, неисчислимое представилось мне препятствий, возбраняющих мне начать этот трудный путь. Я от малости весь растаял; лежавши в повозке, несколько раз вылезал сказать извозчику, чтобы вернуться. Посижу да подумаю, что ежели я теперь вернусь и не исполню своих предприятий, которые я стремился и обещался исполнить быть иноком, то уже, конечно, аминь, навсегда останусь в мире и погрязну в мирских попечениях. Подумав это, я опять ринусь в повозку, а товарищ мой спит, да и только; а я в такой нахожусь борьбе и в смущении, что никакого нет терпения: то бросит в жар, то в озноб, то вылезу из повозки да похожу, то хочу вернуться, то прихожу в ужас, то простираю руки своего сердца к Господу и говорю Ему: «О, Господи Владыко, Человеколюбче, Боже мой! Вот теперь пришла минута подать тебе помощи руку мне, начинающему неудобопроходимый путь, наложившему себе бремя, которое не могу я один без тебя поднять, аще ты, Господи, теперь не дашь мне руку помощи, то навсегда я останусь в мире и погибнет душа моя в сетях мира; Господи, тебе известно, что я начинаю этот путь не для чего-либо мирского, но только для Твоей любви, ибо послушал Твоих Божественных словес, что ежели кто хочет быть Твоим учеником и последователем за Тобою, той должен оставить все: дом, родителей и имение – и идти вослед Тебя; и Ты, Господи, еще прежде зачатия во утробе матери моей назначил меня себе во служение, то пошли мне теперь помощь Твою, а то я никак не могу этого начать своими силами, ибо жалость к родителям и дому совсем снедает меня и останавливает, ибо за утро я должен возвратиться домой, и больше уже вынести не могу».

Потом как начало меня вертеть в уме, то жалостию о доме и о родителях, то паки утешение и радость, что вырвался из миру; и так, слава Богу, проводил первую ночь в пути. Выезд мой – 12 число июля, преподобного Михаила Малеина. Но, однако, до монастыря не мог пищи употреблять; и на квартирах везде меня замечали, что есть у меня какая-то скорбь великая.

Когда прибыли в монастырь, слава Богу, мне стало полегче; я стал позабывать несколько; начал похаживать на клирос почитывать и попевать. Пожив в монастыре два месяца и узнав, что очень близко к дому, то родитель тут может о мне узнать и взять меня домой и нехотяща, то я и вознамерился удалиться уже в дальние страны, чтобы и слуху про меня не было. Вот выйдя из монастыря, я отправился в далекое странствие пешим, а сума у меня была очень тяжелая, ибо я взял много книг с собой, потому что я не думал, чтобы мне далеко уйти; так, чтобы около дома – во внутреннюю пустыню; но так не случилось. Пошел в дальний путь, а денег почти ни копейки, и что у меня было, то все я продал за полцены.

50. Вот я пришел в город ночевать. Из этого города пошли две дороги – одна к нам в город, а другая – в противоположную сторону, что же случилось? Вдруг мне помысл: «Теперь уже пожил в монастыре, и довольно. Воротись домой, полно тебе ходить, ты знаешь, что уже два месяца, как ты из дому; уже сколько родные пролили о тебе слез. О, как ты их теперь утешишь, – это уму непостижимо». Опять представились мне все горести, ужасы и невозможность – иди домой, да и только; всю ночь провел без сна – все боролся с помыслами. По утру на другой день, был день воскресный, всю ночь хозяева промолились Богу, то читали псалтири, то каноны, то делали поклоны, хотя были и Православной Греко-российской Церкви и бывали в Киеве. Потом я отправился в путь, но, однако, не домой, а все-таки вдаль; но по улице я не могу идти, да и только, как бы опутан я железными цепями и десять пудов на шее; отойду сажен пять, да и сяду, посижу да и опять-таки вперед, а врага обманываю, говоря: «Хотя только побываю в Киеве и поклонюсь святым мощам, да и домой»; но нет, его, видно, не скоро обманешь, не могу идти, да и только; меня спрашивают: «Или, молодец, ты нездоров?» Я говорю, что нездоров. Кое-как я добрался до заставы и только лишь прошел заставу, – О, великие чудеса, – я как бы выпутался из сетей или из оков, или птичка из клетки; почувствовал необыкновенную легость, так что почти побежал бегом; отошел верст 30 и ничего не устал. Пришел в село, там только что еще начинают благовестить к Литургии; я узнал, что тут освящение храма, и это я принял за особенное Божие извещение к продолжению начатого мною пути. Хотя церковь была и православная, но я уже тут про веры говорить оставил, а искал только пустыни, и так далее я начал продолжать свое странствие.