Солдат великой войны - Марк Хелприн

– Они наползают друг на друга.

– Как это – наползают?

– Слишком расплывчатые.

– Для тебя они не выглядят яркими точками?

– Нет, они выглядят так, будто кто-то расплескал краску.

Старик достал из кармана пиджака жесткий кожаный футляр, левой рукой открыл заученным движением.

– Ну-ка надень. Может, резкости добавится.

Николо взял очки в золотой оправе с бархатной подстилки, на которой они лежали, и надел. Вновь повернулся к Ригелю и впервые увидел звезды.

– Скорее всего, они тебе не подходят, – заметил Алессандро, – но с ними точно лучше.

– Да! Звезды такие яркие, я все их вижу!

– Ты никогда не носил очки?

– Нет. Они мне не требуются. – Он помолчал. – Нет, требуются.

– Ты не носил их, потому что они слишком дорогие?

– Нет. В поликлинике мне бы выдали их бесплатно. В них видно лучше, но девушки их не любят.

– Кто это тебе сказал?

– Все говорят.

– Я выяснил, что все как раз наоборот, а мнение, что девушка не такая симпатичная, если носит очки, годится только для обезьян. Много раз очки с толстыми стеклами у молодой девушки становились крючком, на который она ловила мое сердце. Даже сейчас меня зачаровывают близорукие, которые сидят в первых рядах и смотрят на меня сквозь концентрические круги сверкающего стекла. А если девушка еще слегка косит, вообще красотища.

– Вы чокнутый.

– Чудесное изобретение, полностью совместимое с природной красотой.

– Их что, кто-то изобрел?

– А ты думал, они выросли на дереве?

– Кто же их изобрел?

– Флорентиец, Алессандро ди Спина. У очков есть даже небесный покровитель, святой Иероним, потому что на его портрете, выполненном Доминико Гирландайло, они балансируют на краю стола, как самая обыденная вещь. Знаменитыми их сделал Рафаэль своим портретом папы Льва Десятого, этого четырехглазого сына Лоренцо де Медичи, того самого, который отлучил от церкви Мартина Лютера.

– Я никого из них не знаю, – пробормотал Николо.

– Ничего удивительного. Я тоже.

– Кроме святого Иеронима. Святых я знаю.

– Это хорошо. Чей сегодня день?

– Не знаю.

– Я думал, знаешь.

– Нет, так не знаю. Вы думаете, папа знает?

– Готов поспорить.

– Так какого святого?

– Я не папа, но сегодня девятое августа. День святого Романа[10], если не ошибаюсь. Он из Византии.

Николо, который никогда не слышал слово «Византия», пробормотал:

– Это очень плохо.

– Где вода? – спросил Алессандро. – И шоколад.

– Мой отец говорит, если есть много шоколада, станешь черным.

– Это, безусловно, правда, – кивнул Алессандро. – В конце концов, шоколад привозят из Африки, а африканцы черные. А как насчет Свизерленда?[11] Много шоколада привозят из Свизерленда?

– И что?

– Швейцарцы черные?

– А что, нет?

– Как ты думаешь?

– Не знаю, – ответил Николо, похоже, в полном замешательстве. Доставая бутылку с водой из «дипломата» Алессандро и осторожно ставя ее на плоский камень, спросил: – Свизерленд в Африке?

– Ты имеешь в виду Свазиленд?

– Свизерленд, – возразил Николо.

Алессандро почувствовал, как сердце заколотилось в груди. Медленно выдохнул.

– Что ты сказал? – переспросил он.

Николо пытался представить себе карту мира.

– Океан около Африки или Перу?

– Давай начнем с чего-нибудь, более близкого к дому, – предложил Алессандро. – Назови страны Европы.

– Какие?

– Об этом я тебя и спрашиваю.

– Спрашиваете о чем?

– Какие страны в Европе?

– Разные, – ответил Николо.

– Назови.

– Италия, разумеется…

– Великолепно.

– Франция.

– Правильно.

– Германия, Испания, Ирландия и Махогения[12].

– Махогения?

– Есть ведь такая страна? Кажется, в Бразилии.

– Нет, но продолжай.

– Германия – это страна?

– Да, но ты ее уже называл.

– А еще есть?

Алессандро кивнул.

– Есть страна, которая называется Большой Дейн?[13]

– Когда вернешься в Рим, тебе стоит посмотреть на карту, – посоветовал Алессандро. – Ты что, никогда не видел карты мира?

– Нет, видел, но не знаю, что на ней показано. Я же не умею читать.

– Совсем не умеешь?

– Нет, не могу прочитать даже свое имя. Я же говорил, что никогда не ходил в школу.

– Ты должен научиться читать. На заводе тебя научат.

– Они говорят, что я должен научиться читать, прежде чем стану учеником, и еще говорят, что научат меня. Я должен ходить в одно место в Монте-Сакро. Это нормально. Я умею считать. Я очень хорошо считаю. Смотрите! Луна.

Алессандро обернулся к востоку. Его трость стукнула о скалу, когда он увидел медленно поднимающийся из-за самой дальней гряды холмов крошечный оранжевый сегмент, столь непохожий на восходящее солнце.

Сегмент быстро и бесшумно превратился в полукруг, уставившийся на них старым и изможденным лицом. Чувствовалось, что его обладатель чрезвычайно занят, словно движение по орбите требовало его неусыпного внимания.

– Весь мир замирает, когда поднимается эта потрясающая танцовщица, – воскликнул Алессандро, – и ее красота заставляет краснеть от стыда все наши сомнения.

«Она и правда похожа на танцовщицу», – подумал Николо, когда идеально круглая луна легко всплыла над холмами и осветила землю.

– Такая плавная.

– Молчанием она говорит так много, – продолжал Алессандро. – В этом смысле она лучше солнца, которое ломится вперед и бьет тебя как дубиной.

Благодаря очкам Алессандро Николо мог разглядеть лунные горы и моря. Такая внезапная встреча с луной, столь близкой и круглой, проплывающей над ним будто огромный воздушный корабль, пробудила любовь, которая осталась с ним до конца его дней. Возможно, впервые в жизни он словно отстранился от себя и своих желаний, глядя на гигантский блестящий диск, с легкостью смог забыть и о времени, и о земном притяжении, все его тело наэлектризовалось, и напряжение этого внутреннего поля нарастало и нарастало, пока луна, поднимаясь все выше, меняла цвет с оранжевого и янтарного на перламутровый и белый. Потом душа его, отправившаяся в свободное плавание, вернулась в тело, в котором сердце билось, точно у птички, только что присевшей на ветку после долгого и быстрого полета.

– Что это было? – спросил он, содрогнувшись всем телом.

– В твоем возрасте я уже умел сжимать испытанное тобой в молнии.

Николо не знал, что и думать, поэтому смотрел прямо перед собой.

– Когда что-то великое возникает перед тобой, чтобы потрясти, борись с этим. Оно захватит тебя, это естественно, но держи глаза открытыми, и ты сможешь выковать увиденное, точно раскаленную сталь, в лучи света. Раньше я подолгу гулял по городу, и когда мог попасть в перекрестье прекрасных образов, загорался, как и ты. У этого явления много имен, и это одна из главных движущих сил истории, но при этом оно предпочитает прятаться, как очень скромное. Мой любимый трюк, от которого я давно отказался, состоял в том, чтобы сконцентрировать выплескивающуюся из тебя энергию на лошадей карабинеров, заставляя их вставать на дыбы и ржать. Лошади очень чувствительны к человеческим чувствам, и когда они знают, что ты чем-то сильно тронут, часто сочувственно реагируют.

– Как вы это делали?

– Это несложно. Мне только требовалось завестись, но в молодости я и так напоминал грозовой шторм. Сосредотачивался на лошади, как на символе и воплощении всех лошадей, которые когда-либо существовали и будут существовать, а потом буквально пронзал ее взглядом. Лошадь поворачивала ко мне голову и подавалась назад, ее глаза округлялись. Потом начинала дрожать, словно ее внезапно накрыла волна холода. В этот момент я открывал шлюзы, и поток энергии устремлялся к лошади. Она вставала на дыбы и ржала, как поступают все лошади, и этот звук пронзал барабанные перепонки. Мне никогда не забыть изумление карабинеров, шуршание их одежды, удары ножен о металл сбруи, когда карабинеры поднимались на стременах, чтобы не упасть. Они никогда не злились. После того как лошади опускались на все четыре ноги, они и их всадники смотрели друг на друга с благоговением. Очень часто, проходя мимо, я слышал, как карабинер спрашивал возбужденное животное: «Что на тебя нашло? Что тебя так взволновало?» И похлопывали лошадей по шее, успокаивая. Больше я так не делаю. Не уверен, что получится. Но луна – такая красивая. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы осчастливить меня. Лицо моей жены, особенно в молодости, было бы идеальным – как у кинозвезды, – если бы глаза не переполняла любовь. Улыбаясь, – Алессандро указал на сияющий диск, взбирающийся все выше по небосклону, – она выглядела такой же прекрасной.

– Поэтому вы никогда ее не покидали, – ввернул Николо.

Алессандро коротко поклонился, на мгновение прикрыв глаза.

– Поэтому и по многим другим причинам, но дело не только в этом. Мои символы, мои параллели, мои открытия не могут воздать ей должное и не могут ее вернуть. Самое большее, что я могу, так это сделать все, что в моих силах, чтобы память о ней сияла. Поэтому осторожно, очень осторожно я ищу все самое нежное, потому что и она была нежной. А теперь взгляни на это противостояние. – Он выпрямился во весь рост и продолжил: – С одной стороны луна, с другой – Рим. Рим и сейчас выглядит как катакомбы огня и будет сиять янтарным светом всю ночь, только к утру добавится белых огней, а янтарными останутся только цепочки уличных фонарей. Но луна, поднимаясь все выше, уже несколько раз сменила цвет. Сначала напоминала костер фермера на поле, рубиново-красная. Потом прошла через множество оттенков оранжевого, янтарного и желтого. И такое ощущение, что она становится все легче и легче, а когда ее цвет уже между кремовым и перламутровым, где-то на полпути к апогею, она напоминает клуб дыма, который вот-вот унесет ветер. Знаешь, что происходит после этого?