Чудаки и зануды - Ульф Старк

В такие тихие сумеречные часы невольно двигаешься с осторожностью, плавно и мягко, словно кошка. Я вдыхала холодный воздух. На плече я несла Ингвину вершу, а в рюкзаке лежали пачка хрустящих хлебцев и чехол от пятиместной палатки марки «Фурувик». Возле школы в кустах шиповника притаился пятнистый кот с влажными от росы усами, он охотился на мелких пичуг. Цели у нас были общие, и я прошла мимо, стараясь его не беспокоить.

Наш класс был на самом верху, на третьем этаже. Я пригляделась, не запер ли кто окно, тогда бы весь мой план пошел насмарку. В рассветных сумерках я вроде бы разглядела белый клочок бумаги в щели между створками, но полной уверенности у меня не было.

На противоположной стороне была пожарная лестница. С большим трудом мне удалось подтянуться и залезть на нижнюю перекладину. Ну, теперь наверх! Рюкзак и вершу я оставила на земле. Фонарик сунула в задний карман. Добраться до конька крыши не составило большого труда. Я уселась на него верхом и сквозь брюки ощутила холод влажного железа.

Сверху я как на ладони видела весь этот Чоттахейти, куда мы недавно переехали: озеро – словно лужа разлитой туши, высотные дома, в которых до сих пор светилось несколько окон, коттеджи и старые дачи с верандами, сохранившиеся еще с тех времен, когда этот район был за городской чертой, зубчатые силуэты сосен на другом берегу. Век бы всего этого не видеть!

Я заскользила вниз по скату. Крыша была довольно пологая, и я надеялась, что, упершись резиновыми подошвами и ладонями, сумею затормозить прямо над окном нашего класса, но подошвы вдруг поехали по мокрому железу. Наверняка свалюсь, подумала я. Прямо на асфальт! Но тут ботинки с визгом затормозили. До водосточного желоба я кое-как добралась, но надо было еще влезть в окно.

Я растянулась вдоль желоба и осторожно перегнулась через край. Ладони еще саднили после спуска. Ну и высотища! Я вытянула правую руку и попыталась кончиками пальцев открыть окно. Левая рука онемела, но крепко держалась за желоб, оказавшийся довольно хлипким. Наконец рама поддалась и окно распахнулось.

Осталось только влезть внутрь. Жаль, я не прихватила и Ингвин спасательный трос. Вцепившись в желоб, я сползла на самый край, на миг повисла в воздухе. Ноги не доставали до подоконника. Чтобы попасть внутрь, надо было, раскачавшись, отпустить руки и влететь в окно. Всем телом я ощущала глубину пропасти.

Раз! Ударившись задом об оконную раму и задев спиной подоконник, я приземлилась на коричневый линолеум. Перевела дух за своей партой. В темноте класс казался незнакомым. Я включила фонарик и огляделась. Вон рисунок Исака. Раздобыть бы лебедя, да только они не коричневые. Я погасила фонарик – не стоит привлекать внимание. Вышла в коридор и спустилась вниз по лестнице. Отперла входную дверь. Готово. Теперь осталось только наловить птичек.

Ленивые жирные утки дремали в траве на школьном дворе и в зарослях тростника на берегу. Они спрятали головы под крыло, как в карман, и стали похожи на темно-коричневые валуны.

Поймать их оказалось легче легкого. Они выросли на объедках школьных завтраков, и это преобразило их жизнь. Рыбные тефтели, кровяная колбаса, паштет и потемневшие картофелины совсем вытеснили у них в мозгах чувство опасности и инстинкт самосохранения.

Их можно было брать голыми руками.

Я подсекала пестро-коричневых уток вершей, как лопатой, и запихивала в чехол от палатки. Из мешка доносилось отрывистое картавое кряканье. Остальные птицы только сонно озирались да потряхивали крыльями. Спотыкаясь, они неуверенно ковыляли на растопыренных лапах, словно жиртресты, по беговой дорожке возле свалки.

Утки разбудили голубей, дремавших неподалеку. Хлопая крыльями, те с гулким воркованием взмыли в ночное небо. Это привлекло чаек, которые принялись кружить над школьным двором, высматривая, что случилось.

Поначалу я хотела поймать лишь пару уток. Исаку этого было бы достаточно, но меня охватил охотничий азарт, и я принялась заталкивать в чехол одну птицу за другой.

Обливаясь потом, я едва дотащила переполненный галдящий чехол до дверей школы.

Я раздавила ногой пачку с хлебцами и рассыпала крошки по полу в классе. Этого им должно хватить, чтобы не оголодать и не соскучиться до начала уроков. Затем я развязала чехол, вытряхнула птиц, заперла дверь и отправилась домой – отсыпаться.

Спускаясь по лестнице, я слышала доносившийся сверху дикий птичий гомон. Ничего, скоро успокоятся, удовлетворенно подумала я.

В школу я пришла запыхавшаяся, невыспавшаяся, но в прекрасном настроении. Я припозднилась и в несколько прыжков взлетела вверх по лестнице. Остальные ждали перед дверью. Катти встретила меня восторженной улыбкой и скорчила гримаску, очевидно изображая воздушный поцелуй. Исак нерешительно топтался у вешалки. Видно, и не подозревал, что я все-таки раздобыла ему птиц, и предчувствовал объяснение с Трясогузкой. Я подошла к нему, по дороге пихнув Катти.

– Птицы на месте, – шепнула я.

– Знаю, – ответил он без особого энтузиазма.

– Полным-полно, – попыталась я его ободрить

– Знаю.

– Коричневые.

– Знаю, – опять буркнул Исак, словно его заклинило.

– Утки, – подмигнула я ободряюще.

Ничем его не проймешь! Заладил свое «знаю». Но тут появилась Трясогузка и стерла наши голоса своим белым развевающимся платьем.

– В чем дело? Почему вы здесь стоите? Живо в класс!

Она растопырила руки, словно огромный лебедь. И тут-то я услыхала шум. Он доносился из класса. Дикий, неописуемый, душераздирающий гвалт.

Так вот почему никто не решился войти! Видимо, ребята приоткрыли было дверь и тотчас захлопнули. Черт!

Похоже, я перестаралась. Пяти уток хватило бы с лихвой.

– Что же вы не заходите?

Трясогузка рывком распахнула дверь да так и замерла на пороге с открытым ртом. Складка под ее подбородком вздымалась и опадала, как у лягушки.

По классу разгуливали и порхали штук пятнадцать уток. Пол был усеян хлебными крошками, птичьим пометом, перьями – все это при каждом взмахе крыльев взлетало вверх. Пленницы повернули головы и злобно косились в нашу сторону.

Одна из уток попыталась было удрать. На бреющем полете она устремилась в дверной проем. Проносясь возле уха Трясогузки, птица громко крякнула. Учительница взмахнула руками и нетвердой походкой вошла в класс. Там она села на пол, прислонясь к пианино, и закрыла лицо руками.

– Господи! Господи! – охала она.

Тем временем первая утка уже была на лестничной площадке и металась там, натыкаясь на стены, пугаясь собственных воплей. Еще две стартовали с заднего ряда и, тяжело взмахивая крыльями, пронеслись мимо нас, как два волейбольных мяча. Но мы уже успели войти в класс, и Фрида закрыла дверь. В последнюю секунду утки ухитрились изменить курс и приземлились на столе Трясогузки.

Катти наградила меня ослепительной улыбкой и высунула язык, так что я разглядела следы собственных зубов. Она поймала одну утку и держала за шею, чтобы та не могла ее ущипнуть.

– Ощно отщройте! – прошамкала Катти покусанным языком.

Мы принялись ловить уток. Гонялись за шипящими, орущими, щиплющимися тварями по полу и партам и одну за другой вышвыривали из окна. Птицы слетали на школьный двор, прямо к ногам изумленного сторожа, который, разинув рот, наблюдал за происходящим. Последняя утка попыталась было найти убежище на лампе под потолком. Блетан и Стефан до тех пор обстреливали бедняжку мелками, пока она, вконец перепуганная, не бросилась в открытое окно.

Когда последняя пленница была изгнана, в классе воцарилась неловкая тишина. Лампа, на которой минуту назад пыталась укрыться невинная птица, все еще покачивалась, словно от ветра, тускло освещая перевернутые парты, разбросанные тетради и учебники, стулья, угрюмо привалившиеся друг к другу, и хрустящий слой на полу – хлебные крошки, раздавленный мел, птичий помет и обрывки бумаги.

И среди этого разгрома молча, не шевелясь сидела Трясогузка, словно гигантская кукла в белом платье. Она вытянула ноги и прислонилась спиной к пианино. Если б не открытые глаза, можно было бы подумать, что она спит, сложив на животе большие красивые белые руки. Жуткое зрелище.

– Они улетели, фрекен Эрлинг, – тихо сказала Нетта.

Учительница не отвечала. Тонкие крылья носа трепетали, словно хотели унести свою хозяйку прямо в окно. Мне стало как-то не по себе. Выражение лица у Трясогузки было такое же печальное, какое бывает у моей мамы после шумного праздника, когда гости разойдутся, а она сидит и курит, одна в рассветных сумерках.

Никто не знал, что делать.

– Все прошло, – твердили мы.

Но она не отвечала.

Осторожно, словно боясь разбудить кого-то, мы расставили по местам стулья и парты. Хитрюга Пепси нацепил на указку тряпку и оттирал ею пол.

– Ну зачем нужно было так делать? – вдруг спросила Трясогузка, не обращаясь ни к кому.