Рикша - Лао Шэ

Сянцзы приходилось работать и у военных и у штатских. Среди штатских встречались преподаватели университетов и крупные чиновники, люди грамотные, но вежливостью не отличались. Бывало, господин попадется сносный, но попробуй угодить госпоже или дочерям. Господин Цао был и добрым и образованным. Именно таким Сянцзы представлял себе Конфуция.

На самом же деле господин Цао не отличался особой ученостью: был просто грамотным человеком, где-то преподавал и вел еще кое-какие дела. Сам он считал себя социалистом и большим ценителем прекрасного, увлекался передовыми идеями и Вильямом Моррисом. Но настоящих, глубоких познаний у него не было ни в политике, ни в искусстве. Впрочем, господин Цао, видимо, и сам понимал, что большие дела ему не по плечу, и все свои идеалы старался воплотить в повседневной работе и домашней жизни. Разумеется, обществу это не приносило особой пользы, но, по крайней мере, в личной жизни слова у господина Цао не расходились с делом.

Маленьким делам господин Цао придавал особое значение, видимо, считал, что главное – хорошо устроить свою семейную жизнь, а общество пусть существует само по себе. Правда, иногда его мучили угрызения совести, но они исчезали, как только он оказывался дома, в семье, этом оазисе, где путник находит и пищу и свежую воду.

Сянцзы тоже посчастливилось набрести на этот оазис. Он так долго блуждал по пустыне, что встреча с господином Цао показалась ему чудом, а сам господин Цао почти святым. Может быть, потому, что Сянцзы знал не так уж много людей, или же такие, как господин Цао, попадаются редко.

Господин Цао одевался просто, но изысканно. Сянцзы, здоровый и сильный, тоже выглядел очень опрятно и возил господина Цао с искренним удовольствием, считая это для себя честью.

Дома у господина Цао было так чисто и тихо, что Сянцзы не мог нарадоваться. В его деревне в зимние или осенние вечера ему часто доводилось видеть, как старики молча сидят у огня и попыхивают трубками. «Что-то они в этом находят», – думал он, глядя на стариков. Он был слишком молод, чтобы последовать их примеру. Тишина в доме господина Цао живо напомнила Сянцзы родную деревню, ему захотелось так же молча посидеть, выкурить трубочку, вкусить неведомые ему радости.

Но мысль о Хуню и оставшихся у Лю Сые деньгах не давала покоя. Он запутался, словно зеленый лист в клейких нитях гусеницы-шелкопряда. Бывало, смотрит на кого-нибудь, даже на самого господина Цао, а взгляд отсутствующий, и отвечает невпопад. Сянцзы измучился.

В доме Цао рано ложились спать, и к девяти часам вечера Сянцзы освобождался. Сидя в своей комнате или во Дворике, он вновь и вновь обдумывал свое положение. Додумался до того, что надо немедленно жениться: брак избавит его от мыслей о Хуню. Но прокормит ли рикша семью? Он знал, как живут бедняки: мужчины возят коляски, женщины латают одежду, дети собирают несгоревший Уголь, летом жуют найденные на помойках арбузные корки, зимой бегают за даровой похлебкой на раздаточные пункты.

Сянцзы не мог обречь свою семью на такую жизнь. И потом, если он женится, Лю Сые не отдаст ему денег, Разве Хуню его пощадит? А Сянцзы добыл эти деньги, рискуя жизнью.

Еще осенью у него была коляска, а сейчас нет ничего, кроме душевных мук да тридцати юаней, которые попробуй еще верни. От этих дум Сянцзы все больше мрачнел.

Вскоре после осенних праздников наступили холода. Понадобилась теплая одежда. Но потратишься – опять ничего не отложишь. А коляска? Ведь даже на постоянной работе нельзя без нее.

Как-то господин Цао возвращался позднее обычного – он ездил в восточную часть города. Сянцзы осторожно вез коляску по ровной и в этот вечер почти безлюдной дороге. Уличные фонари излучали спокойный свет. Сянцзы ускорил шаг, и тоска, терзавшая его все эти дни, поутихла. Прислушиваясь к своим шагам, к поскрипыванию рессор, он на минуту забыл обо всем. Холодный ветер, свистя, дул прямо в лицо, но Сянцзы расстегнул куртку и почувствовал странное облегчение. Ему казалось, что он мчится на крыльях. Быстрее, быстрее. В миг площадь Тяньаньмэнь осталась позади. Ноги, словно пружины, отталкивались от земли. Колеса вертелись так быстро, что не видно было спиц, шины едва касались мостовой. Коляску словно подхватил вихрь.

Господин Цао, видимо, задремал, иначе наверняка запретил бы Сянцзы нестись с такой скоростью. А Сянцзы бежал с одной-единственной мыслью: «Устану, пропотею и хорошенько высплюсь. Главное – ни о чем не думать».

Неподалеку от Бэйчанцзе деревья у Красной стены отбрасывали тень на дорогу. Сянцзы не успел остановиться, вместе с коляской налетел на груду камней и упал. Что-то треснуло – ручки коляски сломались.

– Что? Что случилось? – закричал господин Цао, его выбросило прямо на землю. Сянцзы вскочил. Господин Цао тоже поднялся на ноги. – Что произошло?

Перед ними громоздились камни для ремонта дороги, а красный фонарь почему-то не был выставлен.

– Ушиблись? – спросил Сянцзы.

– Нет… Я пойду пешком, а ты вези коляску.

Господин Цао не мог прийти в себя. Он шарил среди камней – не обронил ли чего-нибудь.

Сянцзы поднял отломившийся кусок ручки.

– Вроде все цело, – сказал он, выкатывая коляску на дорогу. – Садитесь, прошу вас, садитесь.

Уловив мольбу в голосе Сянцзы, господин Цао залез в коляску. Когда доехали до перекрестка, господин Цао увидел при свете фонаря ссадину на правой руке.

– Сянцзы, остановись! – Сянцзы обернулся – по лицу его текла кровь. Господин Цао перепугался. – Нет, нет, давай скорее!

Сянцзы решил, что господин велит ехать быстрее, и, напрягши последние силы, вмиг домчался до дома. Поставив коляску, он увидел кровь на руке господина Цао и хотел бежать к госпоже за лекарством, но господин Цао сказал:

– Не беспокойся, взгляни лучше на себя, – и поспешил в дом.

Только теперь Сянцзы почувствовал боль; оба колена и правый локоть были разбиты, лицо все в крови. Не зная, что делать, он присел на ступеньку и тупо уставился на сломанную коляску, совершенно новую, покрытую черным лаком. Сломанные ручки безобразно торчали, обнажив белую сердцевину. Коляска напоминала красивую куклу с оторванными ногами.

– Сянцзы! – крикнула служанка Гаома. – Куда ты запропастился?

Он не отозвался. Белые осколки дерева словно вонзились в самое сердце!

– Ты что притаился? Перепугал меня до смерти, – продолжала Гаома. – Пойдем, господин зовет!

Гаома, когда что-нибудь передавала, не обходилась без замечаний, и, хотя получалось это очень непосредственно, понять ее было не всегда легко.

Гаома, вдова лет тридцати трех, была шустрой, добросовестной, работящей, но чересчур разговорчивой. Не всем хозяевам это нравится. А вот в доме Цао полюбили эту опрятную, смышленую женщину. Она служила у них уже более двух лет, и ее всегда брали с собой, когда выезжали куда-нибудь.

– Господин зовет тебя! – повторила Гаома. Заметив, что лицо у Сянцзы в крови, она вскрикнула:

– Ой, страх-то какой! Что случилось? А ты сидишь! Будет заражение крови, тогда узнаешь. Иди скорей! Господин даст лекарство!

Гаома пошла следом за Сянцзы, продолжая его журить. Они вместе вошли в кабинет, где госпожа бинтовала руку мужа. При виде Сянцзы она так и ахнула.

– Госпожа, этот негодник здорово расшибся, – сказала Гаома, словно боясь, что хозяйка не увидит. Она быстро налила в таз холодной воды и затараторила: – Я знала, что этим кончится. Вечно летит как бешеный. Рано или поздно это должно было случиться. Ты чего стоишь? Умойся скорее приложи лекарство. Ну!

Но Сянцзы не шевелился, поддерживая рукой правый локоть. Ему не верилось, что деревенский парень с разбитым в кровь лицом может очутиться в таком чистом и красивом кабинете. Все, казалось, угадали его мысли, даже Гаома притихла.

– Господин, наймите другого рикшу, – проговорил Сянцзы тихим, но твердым голосом и опустил голову. – Мое жалованье за этот месяц пусть пойдет на починку коляски; сломаны ручки, с левой стороны разбит фонарь, остальное в порядке.

– Обмой раны и приложи лекарство, а потом потолкуем, – ответил господин Цао, глядя на свою забинтованную руку.

– Да, да, умойся сначала, – снова зачастила Гаома. – Ведь господин тебя не ругает, так и не суйся раньше времени.

Однако Сянцзы не шевельнулся.

– Не нужно мне ничего, и так заживет. Что я за рикша! Вы мне дали постоянную работу, а я сломал коляску, и вы ушиблись…

Он не мог выразить словами свои переживания, но в голосе его звучала мука. Сянцзы чуть не плакал. Лишиться места, отдать заработанные деньги – это равносильно самоубийству. Но честь важнее жизни: ведь пострадал не кто-нибудь, а господин Цао! Случись это с госпожой Ян, он и ухом не повел бы. С ней он мог вести себя по-уличному грубо; раз она не считает его человеком, нечего разводить церемонии. Для нее главное деньги, так стоит ли говорить о приличиях? Но ведь господин Цао совсем другой человек. И Сянцзы был готов пожертвовать даже своими деньгами, лишь бы сохранить честь. Он никого не винил, только собственную судьбу. Он решил никогда больше не браться за коляску. Можно рисковать собственной жизнью, она ничего не стоит. Но жизнь других людей?! Что, если он расшибет кого-нибудь насмерть? Прежде его не тревожили подобные мысли, но сейчас Сянцзы был в отчаянии, ведь пострадал господин Цао!