Урок - Борис Лазаревский

Когда Дине окончилось четырнадцать лет, Степан Васильевич позволил ей учиться ездить верхом. В этих уроках принимали большое участие и Брусенцов, и Юша. Она ездила то с тем, то с другим. В провожатые давали ещё конюха Клима. Клим всегда трясся сзади, болтал руками и ногами точно развинченный, и на лице у него была скука.

Во время этих поездок Юша вдруг стал объясняться Дине в любви. Он говорил, что во всём Петербурге не видал такой хорошенькой барышни, и что, как только станет офицером, то непременно женится на ней. Один раз он показал ей у себя на руке букву Д, которую выжег раскалённым пером.

Очень смешным казалось, что когда Юша клялся принадлежать только ей, то ехавший в двух шагах Клим, видимо, ровно ничего не понимал, и лицо у него оставалось таким же равнодушным как всегда.

На другое лето Юши уже не было. Он писал только страстные письма из Красносельского лагеря. Приехал Кальнишевский, который заставлял слишком много заниматься. Он был хмурый, неразговорчивый и боялся лошадей.

Теперь ездить верхом можно было только с Брусенцовым, который в любви не объяснялся, но часто глядел в глаза так особенно, что сердце само начинало биться. Когда они въезжали на лесную дорогу, Брусенцов часто спрашивал:

— Ну, Дина, поскачем?

— Идёт.

Случалось, что Брусенцов ехал с левой стороны и на полном карьере лошадь прижимала его к ногам Дины. Пять минут такой скачки страшно волновали.

В конце августа снова приехал Юша, но только на две недели, и по прошлогоднему начал говорить о своей любви: иногда это ласкало уши, а иногда было очень скучно. После отъезда Юши, как-то вечером возвращались с пикника. Дина сидела вместе с Брусенцовым в его пролётке. Было темно и сыро. На фиолетовых, уже занявших полнеба облаках выступили силуэты изб и церкви Знаменского.

Никто не правил, лошадь шла сама за передним экипажем, в котором ехали Ольга Павловна и Леночка. Брусенцов, молча, всей своей широкой ладонью обнял за талию Дину и, не отнимая руки, тихо спросил:

— Вам хорошо со мною?

— Мгм…

Так ехали они ещё минут десять. Почему хорошо? — Дина не успела себе объяснить. Она только знала, что никогда и никому об этом «хорошо» не скажет. Теперь, под тёплым одеялом всё вспомнилось особенно точно.

Дина думала:

«В это лето начнёт ездить верхом и Лена, — мешать будет. Впрочем, пусть себе ездит с Константином Ивановичем или Климом… Да всё равно, мы ускачем вперёд. Приедет ли Юша? Ему ещё целый год нужно быть юнкером. Когда он говорит о своих чувствах, то приятно, точно лимонад пьёшь. А когда Брусенцов скажет одно слово, то даже голова кружится, — будто после замороженного шампанского».

О замужестве она не мечтала, и думалось ей, что замужем скучно, и дети будут мешать оставаться одной.

Самым приятным ей казалось наслаждаться жизнью так, чтобы ни одна душа не смела её заподозрить в этом наслаждении. — Самым же неприятным она считала искать чьей-нибудь любви и кокетничать или выслушивать объяснения в чувствах человека, который не нравится. Думалось ей также, что если бы ей в любви вдруг объяснился Клим или Кальнишевский, то это было бы до слёз смешно. Ей было также смешно, когда мать называла её девочкой, и в то же время остро приятно — не показать и виду, что она уже давно не чувствует себя девочкой.

Дина с нетерпением ждала Пасхи и лета. Теперь, в посту, чувствовалось особенно тоскливо, и единственным развлечением была постная пища. Иногда она съедала по целой коробке маринованной осетрины и любила вымазывать белым хлебом острый, немного пахнущий жестью, сок.

Пасха в этом году была ранняя, и Ольга Павловна решила встретить праздник в городе, побывать несколько раз в театре, а на Фоминой, когда дороги в Знаменском немного подсохнут, двинуться туда на целое лето. В средине марта приезжал на два дня Степан Васильевич и утвердил этот проект. Было также окончательно решено, что Константин Иванович сейчас же после своих экзаменов тоже приедет в Знаменское.

Ночь под Светлое Воскресенье выдалась тёмная, беззвёздная. Накрапывал иногда дождик. Движение на улицах всё усиливалось. Колокола ещё молчали, и только слышно было, как они торопливо перезванивали на другом конце города в костёле. Соборная колокольня, вся иллюминированная электричеством, светлым пятном выступала на фоне неба.

У заутрени Ореховы и Константин Иванович были в университетской церкви. Он ещё никогда не видал Дину одетой так нарядно. В белом длинном платье она была похожа на невесту. Константин Иванович любовался её фигурой, спокойным выражением глаз, густыми будто подвитыми кверху ресницами и нежным, немного матовым цветом её личика. И ему хотелось, чтобы служба тянулась как можно дольше.

Певчие вдруг умолкли, всё кругом загудело, зашелестело, и двинулись вперёд. Священник начал христосоваться. На душе было радостно и тревожно. Выслушали ещё коротенькое «слово». Потом Ольга Павловна улыбнулась и пригласила Константина Ивановича ехать к ним разговляться, и он согласился, хотя знал, что его, пожалуй, будет ждать и отец. В передней все похристосовались с Анютой, а потом сняли верхние кофточки и прошли в ярко освещённую столовую. Здесь ещё раз поздравили друг друга с праздником, и Ольга Павловна поцеловалась с Константином Ивановичем, а потом вышло так, что он похристосовался в губы и с Диной, и с Леночкой. Дина поцеловалась совсем спокойно, но всё-таки впечатление получилось головокружительное.

Константин Иванович возвращался домой, когда уже светало. Иллюминация потухла. Купол на соборе переливался розовым золотом. Тротуары были влажны. По небу разбросались маленькие облачка с золотыми краями внизу. Воробьи уже кое-где живкали. Наступали теплынь и свет. По улицам спешили люди с узелками в руках. Попался навстречу один пьяный.

Константин Иванович шёл медленно, ему хотелось плакать и казалось, что он в первый раз в жизни понял, что такое счастье. В конце святой совсем неожиданно явился Степан Васильевич, а через три дня Ореховы на всё лето уехали в Знаменское.

Константин Иванович вернулся с вокзала грустный. Были деньги, предстояло перейти на третий курс, предстояло скоро ехать в настоящую деревню к любимым людям, и всё-таки на душе лежала тяжесть. Просмотрев программу и расписание экзаменов, он пришёл к заключению, что если их выдержит, то это будет чудом. Нужно было заниматься очень энергично.

Погода вдруг испортилась, стало холодно как в ноябре, и раз утром в воздухе летали даже снежинки, а потом на целую неделю зарядил дождь. Готовившиеся распуститься деревья покрылись ледяной корой и печально стучали веткой о ветку. Дул такой ветер, что тряслись окна. Опять начали топить печи.

До первого экзамена оставалась неделя. Но Константину Ивановичу за книгой не сиделось. Он без конца ходил взад и вперёд по комнате, а когда начинал чувствовать в ногах усталость, то становился на подоконник, отворял форточку и подолгу глядел на тёмную улицу. Было приятно, когда ветер трепал волосы, или вдруг упавшая с крыши крупная капля попадала за воротник, и тогда хотелось громко петь под такт мерной дроби дождя.

XII

Однажды вечером Константин Иванович простоял на подоконнике дольше обыкновенного и сильно промёрз. В эту ночь в голове плыли тяжёлые сны. Он совсем ясно увидел мать с жёлтым грустным лицом; она позвала его: «Костя!» Константин Иванович хотел подойти, но сзади его остановила чья-то рука, он оглянулся и увидел, что никого нет, и вдруг стало так страшно, как в действительной жизни никогда не бывало. Дышать было трудно, точно на лицо наложили подушку. Он помотал головою, перевернулся на спину и сейчас же увидел Дину с обнажённой грудью и, невольно рванувшись к ней, проснулся.

Ужас и волнение улеглись нескоро.

«Как я пал, обратился в скота, — подумал он. — Если человек не желает чего-нибудь наяву, то не увидит и во сне. Представление о чём-нибудь возможно тогда, если знаешь хорошо само явление… Впрочем, всё это чепуха, настоящая чепуха… Чем это я себе так испортил желудок? Во рту вкус такой, будто я жевал резину»…

До утра он спал уже спокойно. Но днём тоже было тоскливо, не хотелось ни есть, ни заниматься, ни гулять. После десяти часов вечера охватила необычайная дремота, и тряслись руки. Константин Иванович как лёг, так и заснул. В три часа ночи он вскочил от невероятной, одуряющей боли в боку. После каждого вздоха, в невидимую рану будто кололи шилом. Совсем нельзя было удержаться от громких стонов. Кричало само горло.

Шаркая туфлями, в одном белье, со свечой в руках пришёл отец и спросил:

— Что с тобой?

— Болит, страшно болит… в боку… — простонал Константин Иванович и снова крикнул.

Утром послали за доктором. Он измерил температуру, выслушал, посмотрел на розовую пенистую мокроту и сказал отцу, что это крупозное воспаление лёгких.