Царевна Вавилонская - Вольтер

– Прекрасная негодница! – восклицал он в наплыве чувств. – Я научу вас быть верной!

Наконец взорам его предстали желтые воды Тибра, зловонные топи, тощие, изголодавшиеся люди, прикрытые старыми и дырявыми плащами, сквозь которые видна была их иссохшая смуглая кожа, – это означало, что он у врат города на семи холмах, города героев и законодателей, покоривших и цивилизовавших большую часть земного шара.

Он думал, что увидит у триумфальных ворот города пятьсот батальонов под началом героев, а в сенате – собрание полубогов, диктующих законы миру. Но вместо армии он нашел человек тридцать бездельников, которые стояли на карауле, укрываясь от солнца зонтиками. Зайдя в храм, показавшийся ему прекрасным, хотя и уступающим в красоте храмам Вавилона, он был крайне поражен, услышав мужчин, поющих женскими голосами [52].

– Вот так забавная страна, эта древняя страна Сатурна! – воскликнул он. – Я побывал в городе, где ни у кого нет своего лица, а теперь приехал в другой, где у мужчин нет ни мужского голоса, ни бороды.

Ему объяснили, что эти певцы уже не мужчины, так как их лишили всего мужского, дабы они пели приятными голосами хвалу великому множеству знатных людей. Амазан ровно ничего не понял из их объяснений. Эти господа попросили его спеть, и он, с присущим ему изяществом, исполнил гангаридскую песню. У него был чудесный тенор.

– Ах, синьор, – воскликнули они, – каким дивным сопрано могли бы вы петь, если бы…

– Что – если бы? Что вы хотите этим сказать?

– Ах, синьор!…

– Ну, что же дальше?

– Если бы у вас не было бороды!…

И они весьма забавно, со свойственной им потешной жестикуляцией, объяснили ему, в чем дело.

Амазан был потрясен.

– Я много путешествовал, но никогда не приходилось мне слышать ничего похожего на эту нелепицу, – сказал он.

Когда пение смолкло, Старец с семи холмов, во главе огромной процессии, направился к вратам храма. Он рассек рукою воздух на четыре части, подняв большой палец, протянув других два и согнув два оставшихся, и произнес на языке, на котором давно уже никто не говорил: «Urbi et orbi» [53].

Гангарид не мог понять, как два перста могут достать так далеко.

Затем перед его глазами прошел весь двор владыки мира. То были важные лица, одни – в пурпуровых мантиях, другие – в фиолетовых [54], почти все они умильно поглядывали на Амазана, кланялись ему и говорили друг другу: «San Martino, che bel ragazzo! San Pancratio, che bel fanciullo!» [55]

Усердствующие [56], чье ремесло заключалось в том, что они знакомили иностранцев с достопримечательностями города, поспешили показать ему развалины, в которых отказался бы переночевать даже погонщик мулов; это были памятники былого величия народа-владыки. Он увидел также картины двухсотлетней давности и статуи, изваянные двадцать веков назад. Они показались ему образцовыми произведениями искусства.

– Создаете ли вы и теперь подобные произведения?

– Нет, ваша светлость, – ответил один из усердствующих, – но мы презираем весь остальной мир на том основании, что у нас сохранились эти редкости. Мы, подобно старьевщикам, заимствуем нашу славу у старых одежд, залежавшихся в кладовых.

Амазан пожелал взглянуть на дворец владыки мира. Его провели туда. Он увидел людей в фиолетовых одеждах, подсчитывающих доходы государства: столько-то со страны, расположенной на Дунае, столько-то с других – на Луаре, Гвадалквивире, Висле.

– Ого! – воскликнул Амазан, взглянув на свою карту. – Я вижу, ваш господин владеет всей Европой, подобно древним героям города на семи холмах.

– Он, согласно божественной воле, должен царить над всей вселенной, – ответил ему человек в фиолетовом. – И даже было время, когда его предшественники почти завершили дело создания вселенской монархии, но потом их преемники по доброте своей стали довольствоваться деньгами, которые короли, их подданные, выплачивают им как дань.

– Значит, ваш господин действительно царь царей? И таков его титул? – спросил Амазан.

– Нет, ваша светлость, его титул – «слуга слуг». Первоначально он был рыбаком и привратником [57], вот почему знаки его достоинства – ключи и сети. Но он при этом повелевает царями. Недавно он отправил сто одно предписание кельтскому королю [58], и тот подчинился.

– Надо полагать, ваш рыбак послал также пятьсот – шестьсот тысяч человек, чтобы заставить выполнить это сто одно предписание?

– О нет, ваша светлость, наш святой повелитель не может оплатить содержание и десяти тысяч солдат. Но ему подчинены не то четыреста, не то пятьсот тысяч вдохновенных пророков, рассеянных по другим странам. Хотя эти пророки придерживаются разнообразных воззрений, но живут они, разумеется, за счет народа. Они именем божьим возвещают, что мой повелитель может своими ключами отомкнуть и замкнуть все замки, особенно же замки денежных сундуков. Некий нормандский священник [59], состоящий духовником при вышеупомянутом кельтском короле, убедил того, что он должен беспрекословно повиноваться ста одному велению моего владыки, ибо, да будет вам известно, одна из привилегий Старца семи холмов состоит в том, что он всегда прав, – и тогда, когда он соблаговолит что-нибудь сказать, и тогда, когда он соблаговолит что-нибудь написать.

– Ей-богу, это необычайный человек! – сказал Амазан. – Мне очень любопытно было бы пообедать с ним.

– Ваша светлость, будь вы даже царем, все равно он не посадил бы вас за один стол с собой. Самое большее, что он мог бы сделать для вас, это приказать накрыть для вас стол возле его стола, только поменьше и пониже. Но если вы желаете удостоиться чести говорить с ним, я выхлопочу вам аудиенцию, но, конечно, за buоnа mаnciа [60], который вы соблаговолите поднести мне.

– Охотно, – ответил Амазан.

Человек в фиолетовом поклонился.

– Я представлю вас завтра Старцу семи холмов, – сказал он. – Вы должны будете трижды преклонить перед ним колена и облобызать ему ноги.

При этих словах Амазан разразился оглушительным хохотом. Он вышел, держась за бока, хохотал до самой гостиницы, да и там долго еще продолжал смеяться.

Во время обеда к нему явились двадцать безбородых мужчин и двадцать скрипачей и дали концерт; потом до вечера за ним ухаживали самые знатные вельможи города. Они делали ему предложения еще более странные, нежели целование ног Старцу семи холмов. Так как Амазан был очень вежлив, он сперва предположил, что эти господа принимают его за женщину, и в самых изысканных выражениях разъяснял им их заблуждение. Но, теснимый чересчур настойчиво несколькими особенно предприимчивыми мужчинами в фиолетовых одеждах, он наконец вышвырнул их из окна, не почувствовав при этом, что приносит хоть какую-то жертву прекрасной Формозанте.

Он поспешил покинуть этот город владык мира, где предлагают целовать старца в ногу, словно у него на ноге щека, и где к молодым людям пристают с еще более странными предложениями.

10

Переезжая из края в край, равнодушный ко всяческим заигрываниям, неколебимо верный вавилонской Царевне, исполненный гнева на египетского фараона, Амазан – этот образец постоянства – прибыл наконец в новую столицу галлов [61]. Этот город, как и множество других городов, пережил все стадии варварства, невежества, глупости и убожества. Его древнее название означало «грязь и навоз» [62], затем ему дали имя в честь Изиды, культ которой дошел и до него [63]. Первый сенат состоял из лодочников [64]. Город долгое время был порабощен героями-хищниками семи холмов, а спустя несколько столетий другие герои-грабители [65], прибывшие с противоположного берега Рейна, снова завладели его небольшой территорией.

Все изменяющее время разделило этот город на две половины: одну – очень внушительную и привлекательную, и другую – грубоватую и безвкусную. Каждая была как бы олицетворением своего населения. В городе жило по крайней мере сто тысяч человек, у которых не было иных занятий, кроме развлечений и веселья. Эти праздные люди выносили приговоры творениям искусства, хотя создавали их другие. Они ничего не знали о том, что происходит при дворе, – казалось, он находится не в четырех, а в шестистах милях от них. Беззаботное, легкомысленное времяпрепровождение в приятном обществе было их самым важным, их единственным занятием. Ими управляли, словно детьми, которым дарят игрушки, лишь бы они не капризничали. Когда им рассказывали о бедствиях, опустошавших их родину два века назад, о тех страшных временах, когда одна половина населения уничтожала другую из-за пустых мудрствований [66], они соглашались, что это действительно очень нехорошо, но затем снова принимались смеяться и петь куплеты.