Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

– Говорю же тебе, классовая борьба была, грабь награбленное. Видишь, я с тобой вполне откровенен. Ни белые, Марфуша, ни красные, ни мы с отцом, не нашли вашего золота, хоть перекопали всю усадьбу вдоль и поперек на два метра вглубь. Представь себе, сначала всей деревней копали, хотели ваше богатство народу отдать на благо всего трудового крестьянства. Потом, случилось, встретился мне на военных курсах интересный человек, на войне в разведшколу я попал, так вот он преподавал у нас психологию, наука такая есть. Очень интересный человек. Ты хоть знаешь, что такое наука психология?

– Где нам учиться, мы больше выживали.

– Суметь выжить в наше время, Марфуша, ещё какая наука. В школе преподавал эту психологию нам интереснейший человек, товарищ Мессинг – больше я таких не встречал. Он видел каждого до печёнки, что у нас в карманах, что у нас в голове, он знал даже кто когда умрет, правда, никому не говорил. Один раз я поделился с ним мыслями насчет твоего отца и его богатства, он и сказал: – Пока ищешь, будешь жить. А как ухватишься за ниточку, смотри сам, на земле всё так не прочно и всё обрывается, а ниточки тем более. Дольше ищешь – дольше живёшь. Потому я и выжил в этой войне, что тебя искал. Все погибли с кем служил, никакой надежды выжить не было, а я, вот он, выжил. Выходит, ты и есть моя ниточка. До сих сомневаюсь, человек ли это был товарищ Мессинг? А может, есть таки чертовщина? Может быть… он был оттуда! Как думаешь? – Сивухин поднял палец вверх и проследил взглядом.

– Ты мне, Сивухин, зубы-то не заговаривай. Ты зачем пришёл? Если нашу молодость вспоминать, так мне этого не надо. Нету ничего больше, ни молодости, ни жизни. А если с проверкой, как уполномоченный, так и проверяй. Только сначала зоотехника, Федора позвать надо.

Она подняла вилы и решительно начала бросать солому из одного угла в другой. Сивухин перехватил вилы за черенок, воткнул их в пол и снисходительно хлопнул Марфу по плечу, сбоку.

– Успокойся, не для того я тебя столько лет искал, чтобы овец считать. Я тебе больше скажу, а ты подумай, Марфа. Отцу твоему, Ивану Филипповичу, могло быть сегодня около 75. Могло?

– Ну о чём ты опять, Сивухин!.. сдавленным голосом. – крикнула она – Всё о том, что нам есть о чем поговорить. Я ухожу в правление ваше сейчас, проверю у них, что надо, по документам, а после меня к тебе определят на постой и… всё, никому до тебя дела нет, и вопросов не будет! Председатель с зоотехником, думаю, портки стирают после разговора со мной. Держи вещмешок! В нем и поесть хорошо есть и… словом, разберешься сама. Ты заканчивай работу и топай домой, а я часика через два подойду. Разговор у нас, Марфуша Филипповна, будет с воспоминаниями, долгий и душевный. Возможно и до утра. Утро вечера мудренее, слышала небось?

Сивухин хмыкнул, взял отупевшую Марфу за локоть, другой рукой приподнял легко ей подбородок и заглянул в глаза. Самой впору портки стирать – так майор понял её взгляд и состояние, и хмыкнул.

– Ты не напрягайся, Марфуша. Нравится или не нравится, но мы с тобой встретились, и. и поверь мне, никто тебя больше не обидит. А сегодня посидим, как старые друзья, с детства, покалякаем, нам есть о чем. Ну, до вечера. Никто тебя не обидит!

Сивухин ушел, а она села на скрипучий табурет и долго раскачивалась, думала про гостя и про свою нескладную жизнь под скрипучие заунывные звуки, которые на время заглушили даже громкое блеяние целого стада. У неё было ощущение, что это слышится далёкий и почему-то страшный гул вечности, она даже стала засыпать, а потом увидела картинки из своего детства. Одна за одной, беспорядочно, они появлялись из тумана, были не очень чёткими, но она знала, что это всё про неё. Неожиданно туман рассеялся и она отчётливо увидела тятю и маму, как мама вдевает ей в уши очень красивые серьги, а тятя держит на ладони красивую золотую брошь со сверкающим изумрудом и вдруг!., это уже не тятя, а маленький Ванечка, только он почему-то с усами и очень похож на тятю, только маленького, уже он цепляет на кофту ту самую брошь, расправляет усы и говорит детским голосом: «Мама Марфа, ты помни отца своего, Ивана Филипповича и мать свою, Ульяну Касьяновну. Помни их во время радости, так и во время горести»…

Очнулась от того, что её трясут за голову. Она открыла глаза и… спросила:

– А где твои усы?

– Мам… ну, мам!

Вечность отступила. Рядом стоял Ваня, и двумя руками тряс её.

– Тятя, Иван Филиппович… – продолжила она спросонья. – Ой, ты чего, сынок?

– Это ты чего! Пугать удумала, да?

– Да нет, Ванечка, устала видно и задремала, сон приснился хороший. Что это у тебя?

– Это золото, в него конфеты завернутые были, мне Сашка зоотехников дал. Отец им из району вчера целый кулёк привез и бублики маленькие. Сашка три конфетки съел, а мне только одну золотнику такую дал. Говорил, очень вкусные. Брехал, наверное.

– Ничего, сынок, придет и твой черед. Всё у нас будет, вот увидишь.

– А черед – он ко всем приходит, или как? Он волшебник, да?

– Отстань, мешок у двери возьми, гостинец там. Я пока закрою здесь всё.

– Ого, тяжеленный, – Ваня с трудом приподнял вещмешок. – Чьё это?

– Сама не знаю. Так, покараулить оставили.

– А там что-то вкусное?

– Сказала, не знаю. Иди, сама понесу.

Марфа закончила дела, убрала из под ног вилы, повесила на дверь кошары замок, так, для видимости, подхватила загадочный мешок и пошли домой. Время было послеобеденное, а они еще не обедали.

Дома она никак не могла сосредоточиться, всё валилось из рук. Неожиданное появление Сивухина выбило из привычной, каждодневной суеты. Почему-то начала уборку в избе, но скоро поняла, что стоит и просто трёт веником стекло в окне, смотрит и ничего не видит. Быстро набрала картошки в чугунок, залила водой и поставила на плиту. Отошла и села, но скоро осознала, что забыла плиту растопить и картошку не помыла. На стене между окнами висели фотографии молодых отца и мамы. Марфа села напротив и ушла в воспоминания, пока не пришел с улицы Ваня и не стал её трясти.

– Ну, мам, ты чего? Я есть хочу.

Марфа тяжело вышла из забытья.

– Сынок, принеси хворост.

Ваня вышел и скоро принес пучок сухих веток, бросил их у плиты, подошел к окну и зябко поёжился.

– Смотри… смотри, ну, мам! Туман густой от самого озера в наш двор ползет! Ужом извивается, ну, мам, страшно как!

– Туман? Господи, туман! В эту пору и тумана не бывает. Это как же, царица небесная! Неужто так бывает! – она выбежала из избы.

Такое чудо Марфа видела впервые за всю свою жизнь. Туман, правда не стелился, как обычно бывает, он завивался в толстенный жгут и полз мимо бани, и уже почти упирался в стену избы. Как сказал Ваня, он в самом деле был похож на огромного белого ужа. Растерянная, больше испуганная, она села на крыльцо и белая голова ужа накрыла, как поглотила её. Марфа почувствовала омывающую тело приятную свежесть и… заснула, или потеряла сознание. Из далека-далёка донесся знакомый до боли, обволакивающий, и очень родной голос, только никак не могла понять, чей. Но ей очень хотелось его слушать и слушать.

– Диавол окаянный близь кругами ходит, круги его сужаются. Обрубить рога диаволу под силу только наследнику. Мал он еще пока, но кликни его в нужное время, гляди не ошибись, больно велик соблазн будет. Я – это он, мною назван и должен сделать, что мною должно сделано. Войдет он в воду и найдет исток реки мёртвой, и возьмет завещанное. Моя душа отболела, цари мира, девять безсмертных определяют меня в стиксы вечные за верность Гиперборее. На зов теперь принду только в беду смертельную.

Очнулась оттого, что сильно трясут, разлепила через силу глаза и увидела склонившегося Сивухина, рядом испуганного Ваню.

– Что с тобой? Тебе плохо, Марфа!

– Мам, это туман, да? А где он?

– Марфа, что с тобой, кто-то был здесь, какой ещё туман?

Она медленно встала и оглядела весь двор.

– Надо же, присела и задремала, как в тумане. А стиксы, Степан Савельевич, это кто такие, не слыхал?

– Стиксы? Ну, брешут попы, что река в царстве мёртвых Стиксом называется. Я лично ни в чёрта, ни в бога, сама понимаешь – коммунист.

– А цари еще, девять бессмертных, что ли, из Гипербореи какой-то, не слышал?

– Ну, даёшь, Марфа Ивановна… У нас только товарищ Сталин вечно живой, а ты о целых девяти бессмертных. Правда, есть ещё товарищ Ленин и Карл Маркс, но это уже святые.

– Да ладно, чепуха это всё. Приснилось. Устала за день, столько всего… И ты ещё, Степан Савельич.

Сивухин ничего не понимая, помогал ей встать и пристально смотрел в зеленые затуманенные глаза. Он всегда помнил их блестящими, как изумруд на её свадебной брошке. До сих пор осталось что-то… Как говорят – то ли да, то ли нет.

– А ты сама, раньше не слышала о Стиксе, или этих, как их, девяти бессмертных, может от батюшки, Ивана Филипповича, незабвенного весточка пришла, он же у вас не такой как все был. Вспомни.

– Да бог с тобой! Говорю, приснилось. Устала.