Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин

— …и прикинь! — донеслось, словно бы издали, — родится такой, сам понимаешь, далеко не красавец, сам понимаешь, похожий… Ну да, на кого он будет похож? Вот, взгляни! — и полез в нагрудный кармашек. Ткань была мокрой, карман узковат, фотокарточка застревала.

Борис уныло смотрел, и ладонь его протянулась будто сама по себе. Будто оглушили его: оцепенело стоял, мертво ждал, как ждут подаяния, наблюдал, как цепкие пальцы вытягивали из кармана эту застревавшую карточку, и ощущал странную жадность на то, чтобы смотреть, слушать, узнавать еще и еще.

— Во, каким он родится! Подходит такой?

На ладонь легла фотография. Ушастый и хилый пацанчик с овальным обезьяньим лицом над стебельком худенькой шеи — таких не терпел. Таких в детстве нещадно лупил. Отлавливал в подворотне и бил, тискал и в мягкий живот — кулаком, кулаком!..

— Хочешь сына такого?

И только в этот момент словно бы что-то сдвинулось в голове, словно отвалилась плита, сдавившая мозг. Сглотнув то, что оставалось от кома, незаметно истаявшего, прочищая, словно пробуя, горло, хрипло вымолвил:

— Какого такого? Что за чушь… Сын… Врете, похож на меня! На меня будет похож!

— Ого, сын? Ты сказал: сын? — этот тип помолчал. Сунув руки в карманы брюк, начал покачиваться: с каблуков на носки, с каблуков на носки. — А ежели дочь? — возразил. — Она ждет ребенка? Так я и знал!

— Сын! — ответил Борис. — На меня! — и стряхнул фотографию.

Карточка планировала на ковер. Обезьянчик откачнулся назад: руки в карманах, лицо задрано вверх, густые темные брови шевелятся. Тут вдруг случилась новая странность: напомнил кого-то!

Но кого же, кого?

— Врешь! — сказал Обезьянчик свежим, отработанным баритоном. Полководческим жестом указал на летящую фотографию: — Будет вылитый я! Поздравляю, папаша! Клянусь: вылитый я!

Это была несусветная глупость, но эта глупость проникла в мозги и заполнила все. В голове зазвенело от боли. Сын! На кого? На него? Чушь! А если не?..

Схватившись ладонями за виски, замычал протестующе. А в это время новая подлая мысль точила ходы, и прорезалась, и заставила выпалить то, о чем выпаливать было нельзя.

— Вы… ты… Вы… знаете все?

— Именно так! — победоносный ответ. — Именно все!

Ах, нельзя было выспрашивать! Нельзя было ничего узнавать у него, все это можно и нужно было сделать потом, проверить и выяснить у нее, но будто кто-то тянул за язык:

— Она вам говорила?

— О ребенке, которого ты ей заделал? Малыш, мы ведь все, все с ней обсуждаем! Мы ведь муж и жена, одна, говорят, сатана! Думаешь, жил только с ней? И со мной тоже жил! Через нее — но со мной! Ей хорошо — мне хорошо! Я знаю все, даже, может быть, то, что еще не знает она! Операция?

— Никаких операций!

— Конечно! У нас нет детей, так ведь поэтому мы избрали тебя! Сам подумай: напрасно мы столько лет, а? Семья без детей, ну, скажи, не уродство? Никаких операций! Думаешь, это ты все спланировал? Ошибаешься, милочка! Я! Я — вот кто творец всей истории!

— Вы врете! Нет, это не может так быть. Врете вы все! Я все, все рассчитал: и ее сроки, и время призыва, и мамин отпуск.

Я подменил эти таблетки… Вот Ингрид приедет… вот сюда… вот запру, чтоб она не посмела…

— Дурашка! Не бойся: никаких операций! Обещаю тебе: все сам прослежу, пусть остается как есть. Не отправлять же под нож ее, донор ты мой дорогой! Обещаю: дочь! Будет дочь! Вылитая, вся в меня!

И в этот момент в памяти всплыла вдруг фигура. Седоватый сухой человек в весе пера. Перед ним — Володька Громила. Раззявив в ухмылке пасть, Громила ткнул кулаком — пустота. Замахнулся другим — и опять в никуда. И внезапно согнулся, обхватив руками живот, и тут же взмыл в воздух, распрямляясь в полете, и шмякнулся оземь. И — голос, спокойный, негромкий: «Вот так, парни, действует алкоголь! Ни пить, ни курить! Тренировки, режим и — обещаю: станете мастерами! Мастера — обещаю!»

Первый тренер, первый урок. Руки в карманах, откачнулся назад, взгляд из-под седоватого бобрика, взгляд острый, победный, и голос: «Мастера, обещаю!»

— Что вы хотите?

— Я? Ничего! А ты еще чего-нибудь, а?

Покоряющая сила самого первого, полузабытого тренера. Но… пронеслось и исчезло. А тренер… а этот Володька… а этот… да, муж этот, он все стоит, он совсем рядом, он дышит. Биение сердца. Хорошее, ровное сердце, оно стучит в каких-нибудь сантиметрах. А тренер… а этот… что он задумал? Ударить? Так бей! Ни отступить, ни закрыться нельзя, только один верный способ, способ единственный: ждать! Выстоять! Ощущая в области живота чужие толчки, жимом мышц защитить внутренности от удара, выстоять, ждать!

На спине выступил пот. И вдруг — вкрадчивый шепот:

— Чудак! — завораживающий шепот, шепот шамана: — Что же, что любишь! Верю, что и она тебя лю! Да, лю! Как и меня она лю, как и тебя, как и я, как и ты… Ну так и что? Давай любить ее вместе! Обещаю: буду беречь!

Обещаю!

Магия полузабытого слова будто встряхнула. Мелькнула внезапная, невероятная мысль. Мысль удивительная, мысль, которая потом запомнилась на многие годы. Мысль, открывшая новые методы. Потому что когда Володька Громила, мстя за бездействие, попер на друзей, Толик — Рваный Сандаль, что же он сделал?

Обезьянчик стоял и дышал, и стучал своим ровным сердцем, и плешь приблизилась к подбородку, и вспомнился Толик-Сандаль, и пришло в голову: а что, если подуть на эту желтую плешь? Мысль была замечательной. Он приготовился к исполнению, он вытянул губы, чтобы эдак осторожно подуть, чтобы потом разразиться очищающим ржанием, чтобы разом ото всей этой пакости напрочь избавиться, как…

Как вдруг этот мерзопакостный Обезьянчик, он вдруг приподнялся на цыпочки и быстро ткнулся губами, своими мокрыми большими губами… он ткнулся в раскрытый трубочкой рот.

— Будем любить ее вместе, братишка! — шепнул. И подмигнул: — А за дочку спасибо!

От охватившего чувства гадливости все помутилось.

— Исчезни! — едва просипел. И это не был приказ — была жалкая просьба.

…Когда услыхал, как хлопнула дверь, сел прямо на пол, раскачиваясь из стороны в сторону. Что-то сползло на колени — дурацкая тряпка! Оранжевый галстук.

Долго тер губы оранжевым лоскутом, хлестал по лицу горячими струями душа, и плевался, плевался…

— Бо? — это она.

Но какая чужая, какая далекая.

— Почему ты хрипишь? С кем? Ты подрался?

А голос медленный, низкий.

— Я рассказывала? Что с тобой? Мужу? Кто это попомнит?

И вдруг тонкий вскрик:

— Что ты с ним сделал? — закричала она. — Что ты с ним сделал, животное?

…Чужая! Чужая жена!

Грустный рассказ. Песня о встрече

Аккуратнее с чтением! Мысль — это поле в физическом смысле, это — волна. Мысль недобрая, мысль дурная может стать худшим загрязнителем мира!

Не читаю я некоторых!

Избегаю внести это зло в мир страстей человечьих.

Говорили, что в молодости «наша девочка» была ничего, а в том, что теперь резка на язык, виновата не только высокая должность — и посматривали на Виктора Алексеевича особенным: быстрым, но тут же гаснувшим взглядом. Однако сегодня ему донесли, как она назвала его («Этот пингвин!» — говорят, брякнула, когда прочитала злополучную справку), и он твердо решил, что надо кончать.

Она вошла в комнату. Губы ее, обычно надменные, твердые, сейчас расползались, у переносья блестели капельки пота, а в пальцах дрожал лист бумаги.

— Виктор Алексеевич, но он завернет вашу справку! — в ее голосе послышалось нечто подобное всхлипу.

Может быть, этот неожиданный всхлип и придал смелости: не принимая бумагу, он вылез из-за стола и, обогнув начальницу — так, не глядя, обходят автобус, замерший на переходе, — взялся за ручку двери.

— Виктор Алексеевич!

Комнату заполнял гул: поезда наезжали стремительно, неумолимо, к обеду от их звериного воя в голове все мешалось. (Но еще злее, неумолимей бывали разносы директора.)

Виктор Алексеевич помедлил: поезд издал пронзительный запрещенный в городе свист; Виктор Алексеевич вздрогнул и быстро вышел.

Лица пораженных сотрудников опустились.

На улице сияло беспечное солнце. Он шел мимо чахлого сквера, мимо похожих друг на друга, как вагон на вагон, блочных домов, шел улицей, задохнувшейся от жара асфальта, увидел траву вдоль спуска к железнодорожному полотну и не смог удержаться — свернул.

Земля мягко приняла каблуки, склон был заманчиво крут, Виктор Алексеевич не сошел, а сбежал — легко, счастливо и споткнулся только внизу, у самого рельса. И обернулся, чтобы рассмотреть коварный бугор, но тут послышался свист.

Поезд, обманутый железный дракон, промчался, на миг заглушив город, и бесследно исчез. И то ли оттого, что избегнул опасности, то ли от краткого свидания со свободной землей, но Виктор Алексеевич почувствовал себя и совсем молодцом. Бодро взобрался на склон, прошагал метров триста и очутился в незнакомом квартале… Банальная вывеска: «Встреча» — вызвала новое стремление к озорству. А что, если… Чего стоит один этот допотопный красный фонарь над дверьми! Встреча!