Игра в мечты - Евгений Титов

– Это не из «Орбиты». Это я так, с рук взял.

– С рук? Я надысь такой в «Орбите» видала. А скока платил?

– Недорого, он в хорошем состоянии. Всё целое, родное, ни одной переделки, даже ножки не ржавые.

Станиславу сразу стала симпатична эта тётка, работница какого-нибудь местного предприятия или продавщица.

Ему захотелось рассказать ей и про этот торшер, и про бородатого Владимира, и про старую квартиру, про то, как он долго, очень долго искал по всему огромному бесконечному интернетному пространству именно такой, потому что точно такой же стоял у них в квартире, когда Станислав был ещё пионером и любил зимними вечерами щёлкать карболитовым переключателем, то наполняя небольшую комнату тёплым светом, то погружая её во мрак. В газетнице под полочкой торшера лежали журналы и газеты, которые родителям читать было недосуг.

– А давно стоишь? Питнадцатый проходил?

– Был какой-то. Гармошка. Я думал, такие уже на металл порезали. А у вас ещё ходят.

– Гармошка – эт питнадцатый и есть. Типерь долго его дожидаться. Пойду пешком, быстрей бýдить.

И ушла за снег. А Станислав остался замерзать на перекрёстке. Он выкурил ещё одну кубинскую сигарету, которая совершенно не согрела, и в груди как-то нехорошо заскребло кошкиными когтями – единственное животное, которое Стас на дух не переносил.

«Может, что случилось? Нет, надо дойти до “Спара”. Не хрен тут стоять. Я уже весь мокрый». Редкие прохожие спешили по своим домам, не оглядываясь, не останавливаясь, не замечая его. Станислав прошёл метров двести, остановился и стал вглядываться в темноту, расчёркнутую белой частой рябью. Впереди вместо «Спара» Станислав разглядел весёлую светящуюся надпись на огромном сером здании: «Слава КПСС!», собранную из самых обычных лампочек накаливания. «Держатся ещё в Новопитерске коммунисты. Крепкая, видно, ячейка у них тут, – подумал Станислав. – Надо Ленке будет показать. О! На телефон надо щёлкнуть». Телефон радостно подморгнул Стасу и сдох. «На Ленкин тогда надо снять! Но где же Ленка? Может, с другой стороны улицы подъехала? Точно! Как мы въезжали, и уже ждёт меня возле дома. Она и сказала, что у дома будет ждать».

Станислав с торшером заспешил обратно. Руки стали замерзать в мокрых рукавах кофты, холодок спешил радостно под мышки и попытался перебежать на спину, но пуховая жилетка не давала, надёжно сохраняя тепло на груди и спине. Через несколько шагов заметил, что размотался шнур, и карболитовая вилка опасно болталась, постукивая о наледь на мостовой. Станислав остановился как-нибудь ладно пристроить шнурок, присел на корточки и стал искать надёжное место для вилки меж рёбер газетной подставки.

– Дядь, а дядь, скока время? – услышал он сверху.

Двое мальчишек в мокрых шапках-ушанках стояли рядом. На одном мальчугане было зимнее пальто с цигейковым воротником, тёплое и очень тяжёлое, ватное (у Стаса в детстве такое было), на другом – куртка синяя, простая-простая: чёрные пуговицы и два кармана по бокам. Куртка была от снега мокрая и блестела при света фонаря, даже переливалась. Мальчика словно из речки выловили. Ребятам было лет по двенадцать. Станислав повернул запястье, поглядел на часы, сработала подсветка.

– Десять минут десятого.

– Бежим, на Штирлица ещё успеем, – толкнул пальтушечник курточника.

Они побежали, но у ближайшего фонаря один другого схватил за плечо, остановил, и мальчишки быстро заговорили.

– Ты видал? У него часы светятся, видал?

– Это командирские, дурак.

– Какие командирские? У этих стрелок ваще нет.

– А ты прям видал?

– Видал, зуб даю.

– Давай зуб.

Пальтушечник мокрой варежкой сделал движение у рта, будто хотел вытянуть наружу верхнюю челюсть и чиркнул варежкой по коричневому воротнику и своей худой шее.

– Всё, ты зуб дал! Понял? Пойдём ещё раз позырим.

– Только ты спросишь.

– А я чего? Я первый раз спрашивал. Сам спрашивай. Ты зуб давал!

– Я зуб давал за что видел, а ты, если слепой, то сам и спрашивай.

– Первый раз не считалово.

– Считалово!

– Не считалово, не считалово, мы так просто спросили, чтоб узнать, скока до Штирлица осталось.

– Ну и что? Сам захотел, сам и спрашивай, сифак!

– Сам сифак!

– Блин горелый, на Штирлица опоздаем, бежим, – вдруг закричал хитрый пальтушечник, которому не хотелось терять зуб. И ребята припустились бегом через дорогу.

«Какие молодцы! Какие молодцы! “Семнадцать мгновений весны” до сих пор смотрят, а не американскую пургу. Простенько так одеты, без наворотов модных, наверное, из малообеспеченных семей. Компьютера нет – и проблем никаких. Бегают, играют на улице, как пионеры на Кубе», – с горечью вспомнил Стас своего Артёма. «Эх, вот раньше в моём детстве красота была: торшер, “Сириус”, кресло зелёное с деревянными подлокотниками и журнал “Костёр”. Пластинку гибкую из “Кругозора” поставил на диск… Так, время-то уже почти полдесятого. Где Ленка? Неужели что-то случилось?» Тут же Станислав прогнал нехорошую мысль, готовую уже окуклиться, и народил на свет новую: он приходит к дому, там уже машина стоит, внутри тепло, Георгий в креслице спит, ручки маленькие свесил, устал за день. И тепло внутри. «Торшер аккуратно надо будет положить. Ленка удивится, когда увидит меня с торшером, почти новым, прямо таким, как дома, на старой квартире у нас стоял, с газетницей внизу, а главное, в хорошем состоянии, даже выключатель карболитовый родной, рабочий. Охренеть, как удачно он нашёлся».

У дома никого не было, ни одной машины. Даже по обочинам пусто, будто дали команду по очистке города от снега, а грейдеры сгребли и вывезли за город вместе с сугробами все машины. Паркуйся не хочу! Странная ситуация получалась: два человека в двух шагах друг от друга – и не могут найтись.

Он стоял посреди улицы, такой же одинокий, как тогда торшер в тёмной квартире на втором этаже до прихода Стаса. Становилось зябко даже в пуховой безрукавке.

Станислав достал из кармана белоснежный платок, прижал его к носу и громко, с выражением дунул в охотничий рог. В этот момент к соседнему дому подходили два поддатых мужика, на всю округу рассуждая на злободневную производственную тему: желание нетрадиционного секса с каким-то Петровичем из-за лишённой премии и двух проставленных в табели прогулов. Один из мужиков обернулся на Станиславов рог и весело крикнул, подняв над головой кулак: «Давай! Жми! Так их, чертей! Но пасаран!» Второй потянул первого за рукав, и они скрылись за углом.

«Вот, все парами, только я один тут стою, как… – подумал было Станислав, но вспомнил про торшер. – Выходит, я тоже с парой. Эх, надо было у мужиков спросить, как к “Спару” пройти!»

Он чувствовал, что наступил момент, когда нужно принять кардинальное решение. Погода подсказала, и усиливающийся насморк тоже. Станислав взял торшер и направился к подъезду, рассуждая так: можно просто-напросто позвонить в любую квартиру и попросить сделать (за вознаграждение, разумеется) всего лишь один звонок. Правда, он не знал наизусть ни одного номера, кроме своего и Саниного, у которого был точно такой же, как и у Стаса, только предпоследняя цифра развернулась с «41» на «14». Можно позвонить Сане, чтобы он позвонил Ленке и узнал, куда она пропала. Даже если не пустят или откажут в звонке, то постоять в тёплом подъезде, а не под мокрым снегом, и немного погреться, время от времени выглядывая на улицу, уже хорошо.

У подъезда под козырьком он снял мокрую насквозь шапку, отжал рукава на локтях и собрался уже нажать первую попавшуюся квартиру на домофоне, когда обнаружил, что дверь открыта, к тому же она деревянная, а не железная, как вроде бы раньше была. «Домом ошибся, – решил Станислав и сразу обнаружил аккуратную надпись белой краской в углу двери «д. 20 кв. 17–23». Это показалось странным, хотя, может, он и не заметил, какая она была, входная дверь. Открывал её бородатый Владимир, а как назад шёл – не шёл, а парил с торшером над ступенями – Станислав даже и не заметил.

Он открыл дверь и заглянул внутрь. Было темно. Вторая подъездная дверь заперта. Когда он потянул её за ручку, вытянувшись из проёма первой двери, опасаясь полностью заходить в подъезд, почувствовал пружинный ход с обратной стороны, державший дверь изнутри. В подъезде было значительно теплее. Станислав взял торшер, и, придерживая ногой двери, пробрался внутрь.

От батареи в углу шло сладкое спасительное тепло. Стало намного веселее. Он разложил шапку на батарее и прислонил к ее горячим бокам и рёбрам мокрые рукава толстовки. Класс! Вот что значит дом старый! Дверь всегда открыта, может любой замёрзший путник зайти и погреться. Прямо как в детстве. Набегаешься, превратишься в сосульку и сразу в подъезд. Варежки развесишь сушить или в батарею засунешь. Снег налипал на шерстинки ватными катышками, а если ещё и морозцем прихватывало, то варежки превращались в сплошную снежно-ледяную шерстяную рыбу. Варежку нужно было об ступеньки сначала получше оббить, обстучать. Подраться можно ими понарошку со своим товарищем. Забьёшься, кто кого первым этой «рыбиной» шлёпнет по мордасам, но, чур, не больно, легонечко… Шапку снимешь голову почесать, а волосы мокрые, пар от голов валит. Ботинки или валенки внутри давно насквозь! А если в валенках вышел гулять, то носки внутри скатались, пятка голая и холодная, но заметил ты это только сейчас. На горке не до этого было, на глупости некогда обращать внимание. Штаны тоже мокрые и в снегу по колено. Часто и из-под свитера снег сыпался. Прислонишься к батарее, она краской пахнет и пылью, и так хорошо, так тепло. И гулять ещё часа три можно смело, хотя кто тогда за временем следил, главное, на мультики не опоздать, особенно в воскресенье. Подсушишься и опять на горку до самого темна, пока домой не загонят. А дома отогреешься, жареной картошки поешь, сядешь у торшера в кресло и пластиночку гибкую поставишь на проигрыватель «Сириус». Можно переключить пластинку с 33 оборотов на 78 и послушать, как лилипуты поют. А если была у тебя пластинка на 78, то переключить её на 33, и сразу чудовище начинало реветь, тоже смешно выходило. Так вечер и просидишь.