Дело святое - Юрий Красавин

С крыши видна была безлюдная деревня, неровная тропка, уходящая к селу с церковью, ручей с красноватыми кустами, околица с протаявшими пригорками, поля еще заснеженные.

«Смотри-ка, грачи прилетели!» — вскинулся Флавий Михайлович: по снегу совсем недалеко расхаживал угольно-черный грач, и еще несколько их сидело на тополях возле старых гнезд, а кричали с исключительным нахальством и радостью.

Ту же радость и, пожалуй, то же нахальство чувствовал в груди своей и Соломатин; было в этом чувстве что-то знакомое, приплывшее к нему издалека, словно мотив забытой песни.

Покончив с трубой над крышей, перебрался он на чердак, там стал разбирать. Тут пришла тетка Валя, окликнула из сеней:

— Эй, Ольга, это ты там? Или домовой?

Соломатин спустился к ней в сени по лестнице, старуха узнала его:

— А-а, опять друг у Оленьки. Ну, не пройдет ей это даром.

— А что может случиться, Валентина, как вас по батюшке?

— По батюшке я Павловна.

— Так от чего вы хотите уберечь Ольгу, Валентина Павловна?

— А говорят: от собак — блохи, от мужиков — дети.

— Ну так хорошо! — сказал он бодро. — Дети — цветы жизни.

— Плохо ли! — вздохнула она. — Только вот ваше мущинское дело — погостил да и уехал. Знамо дело — не рожать. А баба потом мучайся с ребенком.

— Одно теряешь, другое обретаешь, Валентина свет Павловна, — возразил Соломатин. — Так уж устроена жизнь: за все платить надо. И ночи бессонные, и страдания, и нищета прижимают, но и голосок сыновний слышишь, и глазки его сияют тебе навстречу. У всякой женщины должны быть дети, иначе, как ей и на свете жить!

— Так-то оно так, — сказала старуха. — А случись наоборот: погостила баба у мужика — он бы и родил. И валандайся мужик с ребенком. Что ты на это скажешь, герой?

— А то скажу: случись такой порядок вещей, я исполнил бы свой долг.

— Ну-ну, — проворчала она. — На словах-то мы все горазды.

— Слова словами, а тут дело святое, — строго сказал Соломатин.

— Вот я молочка принесла, — сказала тетка Валя уже миролюбиво. — Попоить надо, теленка-то. Ишь, какой! Тоже цветок жизни.

Видно было, что она еле-еле приплелась, и поить теленка сил у нее не было, только распоряжалась:

— Молочко-то погрей, не до горячего, а чтоб только тепленько.

Флавий Михайлович мыл руки над тазом, поглядывал на теленка; мыл тщательно, словно хирург перед операцией.

— В миску налей, — подсказывала тетка Валя, — или в чугунок да сунь в печь, в жараток. Небось, там угольки.

Молоко подогрели, тетка Валя опустила в него палец, как термометр:

— Годится. Ты руку сунь в молоко и с пальцем ему давай, с пальцем, пусть сосет.

Теленок крепко прихватывал соломатинский палец, того и гляди откусит.

— Да не бойся ты его! — ободряла она то ли теленка, то ли Соломатина. — Чай, не волк, не заест тебя. Соломатин улыбался.

Тетка Валя, видя, что дело это им уже освоено, уплелась к себе домой.

Теперь, заходя в жилую половину избы, Флавий Михайлович неизменно встречал дружелюбный взгляд теленка. А тот уже взбрыкивал, подкидывая тощий зад и поскользаясь на мокрой соломке. Ручеек от загородки выписывал загогулину к самому порогу.

Соломатин, проходя мимо, укорял:

— Нехорошо себя ведешь, Фёдор, нехорошо. Не по-мужски, несолидно. Ты извини, я откровенно говорю, с дружеской прямотой. Я ж тебе посудинку подставил, учись быть культурным.

Имя Федор почему-то соответствовало юной скотинке, неведомо почему.

Ольга вернулась с работы вечером и застала великий разор в доме. Пахло печной сажей, кирпичной пылью, глиной, через сени натоптана была грязная дорожка на улицу, у крыльца стояла широкая желтая лужа. Но теленок был напоен, соломка у него постлана свежая, печь истоплена, что-то даже сварено — все путем.

— Ты что тут творишь? — озаботилась хозяйка. — Что ты нагородил?

Все обошла, все оглядела и вынесла решение:

— Правильно, чего тут: ломать — не строить. Ладно, потом печника приглашу, он поправит дело.

Не верилось ей, что ему, «специалисту по пустотам», удастся справиться с таким делом.

А на другой день Соломатин сложил из обмытых кирпичей печку до самого потолка — сложил без глины, как бы понарошку, сверяясь по чертежам, но не на том месте, где ей полагалось быть, — у противоположной стены. Сложенная печка озадачила вернувшуюся с работы хозяйку, потом вызвала ее неудержимый смех.

— Ты что натворил? Разве ей там место?

— Я все делаю по науке, — невозмутимо сказал ей Флавий Михайлович. — Сначала проект, потом макет, а уж потом само сооружение.

— А я подумала.

— Ты не усвоила главного, — сказал он ей, — род Флавиев — славный род! Мы все делаем основательно, не с бухты-барахты и не кое-как. У тебя будет возможность убедиться в этом, когда родишь.

— Не говори так: сглазишь. То же и с печкой: не хвались, идучи на рать, а хвались идучи с рати.

За два последующих дня он сложил печь уже как полагается. Все было в ней — и конфорочки, и вьюшка в трубе, и духовка, и заслонка для этой духовки.

Потом принялся Соломатин за настоящую русскую печь — это уже в жилой половине избы. И ее сложил — хоть хлебы в ней пеки, хоть щи вари, хоть валенки суши; и можно полежать на ней, погреться.

Ольга не могла нарадоваться.

— Погубишь ты меня, — сказала она.

— Это как?

— А вот полюблю так, что и жить без тебя не смогу. Что тогда? В петлю?

— Да уж, другого выхода не будет, — деловито отозвался он.

— Я уже полюбила тебя!..

— Это неудивительно, — так же ровно отозвался Флавий Михайлович. — Я и красив, и умен, и добр, всегда трудолюбив и весел, в меру нахален — все лучшие мужские качества имеются в наличии.

Это он пытался свести все в шутку, но Ольга не расположена была шутить.

— Уезжай, а то у меня плохие мысли зашевелились.

— Обо мне? Гони их прочь!

— Нет, о себе. Знаешь, я нынче поймала себя на том, что не надо мне никакого ребенка, лишь бы ты был рядом. И чтоб удержать тебя, я уже на все готова. Так подумала: зачем ему беременная любовница! Какой прок? Надо избавиться от этого.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Вот до чего додумалась. — сказала она сокрушенно. — Так что уезжай. Одно дело, когда женщина хочет ребенка, и совсем другое — когда ей, видите ли, только мужика надо.

— Грубовато ты о себе, — заметил Флавий Михайлович.

— А чего там! Какая есть.

— «Мужика надо» — это, Оля, жажда любви, — сказал он. — Она свойственна каждому человеку. Любовь дело святое. Не казни себя. А мне, действительно, пора.

И подумали оба вот что: прощание их надо сократить во времени, чтоб вся эта история не слишком тяготила потом.

Он уехал. Не обещая впредь ничего.

В конце августа Соломатин получил деньги за свою работу — внедрили очередное его изобретение. Деньги были немалые. Не мешкая, он продал свой старенький «Москвич» и купил последнюю модель «Жигулей». А купив, тотчас засобирался в путь.

Выехал из дома раным-рано, и за все время пути его не смогла обогнать ни одна автомашина. В Твери он хотел остановиться и позавтракать в каком-нибудь кафе, но передумал и отправился дальше. К полудню приехал в районный городок, а еще через десять-пятнадцать минут — в село, где Ольгина контора.

Он подъехал к этой конторе, зашел с деловым видом, — ему сказали: «Оля не работает: она в декрете». Он кивнул в ответ на это и вышел. Никто не задержал на нем любопытного взгляда, никто не заинтересовался, кто именно приехал и для чего спрашивает Ольгу. Мало ли кому нужен колхозный бухгалтер!

Выехав на околицу, он остановился в недоумении, не узнавая места: дороги на Ольгино не обнаружил. То есть видел перед собою поле, засеянное овсом, и лес за ним. Дороги через поле не было. А он помнил, что именно за этим лесом будет деревенька, которой он не знал даже названия, и мысленно называл так: Ольгино. Впрочем, через поле сначала по меже, потом наискось вела тропинка, она едва-едва протоптана была, то есть по ней за день проходили два-три человека, не более.

Поразмышляв, Флавий Михайлович поехал по околице и спустился в низинку, в которой можно было угадать извилистое русло ручья, обозначенное зарослями кустов. Ручей, сделав несколько петель, скрывался за косогором. Тут Флавий Михайлович свернул с дороги и поехал пологим склоном. Справа было поле овса, а слева пойма ручья, кочковатая, заросшая кустами конского щавеля. А само русло заросло ивняком и брединой. Несколько раз Соломатин останавливался, проходил немного вперед, разведывал себе дорогу. Позади оставались две глубокие полосы от колес в высокой траве. От ручья наносило густым медовым ароматом — это от таволги, уже доцветающей. Ручей шумел то сильнее, напористее, а то нежнее, мелодичнее; в одном месте он шумел и вовсе грозно — как водопад.