Сила шести - Питтакус Лор

Уже через пятнадцать минут мы пятеро, которые обслуживали очередь, скребем кастрюли и сковородки и протираем стойки. Уборка в лучшем случае занимает час — и это только в том случае, если все, кто поел, сразу уходят из столовой, что случается довольно редко. Пока мы убираемся, я украдкой бросаю в сумку непортящиеся продукты, которые собираюсь захватить сегодня в пещеру: сушеные фрукты и ягоды, орехи, банку тунца, банку фасоли. Это тоже стало для меня еженедельной традицией. Я себя долго убеждала, что ношу еду, чтобы перекусить, пока рисую на стенах пещеры. Но на самом деле я создаю запас продовольствия на случай, если произойдет худшее, и мне придется скрываться. Под худшим я имею в виду их.

6

Когда я наконец выхожу, потеплее одевшись и сунув под мышку скрученное одеяло с кровати, солнце уже клонится к западу и на небе нет ни облачка. Сейчас половина пятого, и в моем распоряжении в лучшем случае полтора часа. Я терпеть не могу, как устроены воскресенья: сначала время ползет, а когда мы освобождаемся, начинает лететь. Я смотрю на восток и жмурюсь от яркого света, который отражается от снега. Пещера находится за двумя скалистыми холмами. Снега навалило так много, что я не уверена, смогу ли найти вход в нее. Но я надеваю шапку, застегиваю куртку, повязываю на шею одеяло так, что получается накидка, и иду на восток.

Я выхожу на тропу у двух высоких берез, и мои ноги мерзнут сразу же, как я ступаю в глубокие сугробы. Покрывало, как шлейф, метет снег за мной, стирая следы. Я прохожу несколько приметных точек: скалу, выступающую в ряду других, не совсем обычно наклоненное дерево. Примерно через двадцать минут я прохожу скалу в форме горба верблюда, и это значит, что я почти на месте.

У меня есть слабое ощущение, что за мной наблюдают, может быть, идут. Я оборачиваюсь и обвожу взглядом гористую местность. Безмолвие. Снег и больше ничего. Одеяло, повязанное на шею, отлично справилось с задачей, заметая мои следы. У меня к затылку медленно подступает тревожное чувство. Я видела, как умеют сливаться с ландшафтом кролики — ты замечаешь их, только когда чуть ли не наступаешь. И я понимаю: если я кого-то не вижу, это еще не значит, что и меня не видят.

Через пять минут я наконец опознаю округлый куст, закрывающий вход. Этот вход выглядит как уходящая в склон чуть великоватая нора сурка — увидев ее в первый раз несколько лет назад, я и сама сначала обозналась. Но, присмотревшись, поняла, что ошиблась. Пещера была глубокой и темной, и тогда я почти ничего не видела с тем минимальным светом, который проникал внутрь. У меня было подспудное желание раскрыть секреты пещеры, и из-за этого желания, возможно, развилось Наследие — способность видеть в темноте. Я не вижу в темноте так же хорошо, как днем, но даже самая глубокая тьма для меня как бы освещена свечами.

Стоя на коленях, я отбрасываю ровно столько снега, чтобы проскользнуть вниз и внутрь. Я бросаю сумку перед собой, отвязываю с шеи одеяло и заметаю им свои следы на снегу, а потом занавешиваю им изнутри лаз, чтобы в пещеру не задувал ветер. Первые три метра ход совсем узкий, потом немного расширяется и резко забирает вглубь, так что можно уже идти, не наклоняясь. А потом открывается и вся пещера.

Потолок высокий и гулкий. Пять каменных плит плавно находят одна на другую, образуя почти правильный многогранник. В дальнем правом углу струится вода. Я понятия не имею, откуда берется вода и куда уходит — она бьет ключом сквозь одну из стен и пропадает в толще земли, — но ее уровень никогда не меняется, одинаковое количество ледяной воды доступно независимо от времени дня или времени года. С постоянным источником свежей воды пещера представляет собой идеальное убежище. От могадорцев, от сестер, от девушек — даже от Аделины. Это также идеальное место, чтобы практиковать и оттачивать мои Наследия.

Я бросаю сумку рядом с источником и выкладываю еду на скальный выступ, на котором уже лежат несколько плиток шоколада, пакеты с гранолой, овсяными хлопьями, крупами и сухим молоком, упаковка арахисового масла, банки с консервированными фруктами и овощами и с супом. Хватит на несколько недель. Только все выложив, я встаю и позволяю себе поздороваться с пейзажами и лицами, которые я нарисовала на стенах.

С первого же раза, когда мне в школе дали в руки кисть, я влюбилась в рисование. Оно помогает мне видеть вещи такими, какие они есть. Это уход от действительности, возможность сохранить мысли и воспоминания, создавать надежды и мечты.

Я промываю кисти и размягчаю щетинки, потом смешиваю краски с водой и осадком со дна ручья, составляя землистые тона, которые подходят к серому цвету стен пещеры. Потом я иду к тому месту, где частично законченное лицо Джона Смита приветствует меня своей неопределенной улыбкой.

Попытки правильно изобразить его синие глаза занимают у меня много времени. В них есть какой-то особый блеск, который трудно передать. Устав от этих попыток, я начинаю писать новую картину — девушку с черными как смоль волосами, которая мне приснилась. В отличие от глаз Джона, с ее глазами никаких проблем не возникает — серая стена сама чудесно воспроизводит их цвет. Думаю, если бы я зажгла рядом свечу, цвет бы слегка изменился — как, я уверена, он у нее на самом деле меняется в зависимости от настроения и освещения. Такое у меня чувство. Другие люди, чьи лица я нарисовала, — это Гектор, Аделина, несколько деревенских торговцев, которых я вижу каждый день. Поскольку пещера такая глубокая и темная, я надеюсь, что никто, кроме меня, не увидит этих рисунков. Я знаю, что это все равно рискованно, но ничего не могу с собой поделать.

Через какое-то время я иду ко входу в пещеру, отодвигаю одеяло и высовываю голову. Я ничего не вижу, кроме белых сугробов и солнца, которое уже касается линии горизонта, а это значит, что мне пора идти. Мне бы хотелось рисовать гораздо больше и гораздо дольше. Перед тем как промыть кисти, я подхожу к стене напротив той, где изображен Джон, и смотрю на нарисованный на ней большой красный квадрат. До того как появился квадрат, я сделала глупость, которая выдавала меня как Гвардейца, — я написала список.

Я трогаю квадрат и думаю о трех Номерах, которые скрыты под ним, провожу пальцем по сухой облупившейся краске, глубоко опечаленная тем, что означали те строчки. Если в смерти есть какое-то утешение, так это то, что они сейчас покоятся с миром и не должны больше жить в страхе.

Я отворачиваюсь от квадрата, от спрятанного и уничтоженного списка, чищу кисти и все убираю.

— Увидимся на следующей неделе, — говорю я, обращаясь к лицам.

Перед тем как уйти, я вглядываюсь в пейзаж, нарисованный на стене в проходе. Это моя самая первая картина. Я ее нарисовала, когда мне было лет двенадцать. С тех пор я в разные годы немножко дорисовывала ее, но в целом она осталась прежней. Это вид на Лориен из окна моей спальни, который я до сих пор отчетливо помню. Убегающие холмы и поросшие травой равнины с разбросанными по ним высохшими деревьями. Толстый кусок голубой реки. Маленькие пятна краски, обозначающие химер, которые пьют у реки прохладную воду. А совсем вдалеке и на самом верху, возвышаясь над девятью арками, означающими девятерых Старейшин, стоит статуя Питтакуса Лора. Она так мала, что почти неразличима, но ошибки быть не может: это именно она — маяк надежды.