Семь грехов радуги - Олег Овчинников

— Зеленеют от похоти.

— Ого! — притворяюсь удивленным. — Откуда такое знание предмета?

— Память хорошая, — парирует Маришка, и это абсолютная правда. Память у нее удивительная, просто нечеловеческая, но очень уж избирательная. Вот зачем, допустим, нормальному человеку помнить, как кто-то семь лет назад от избытка чувств пролил на светлое летнее платье немножечко «Фанты»? Совсем чуть-чуть, меньше полулитра. А вот о том, как тот же «кто-то» на другой день застирывал откровенно женское платье в мужской умывальне под одобрительные комментарии соседей по общежитию, к тому же в ледяной по случаю летних профилактических работ воде… об этом подвиге почему-то не сохранилось ни единого воспоминания. Нет, такую память не дай Бог никому!

— Хватит обсуждать всякую ерунду, — морщится в зеркальце заднего вида Пашка. — Причем с таким серьезным видом. Мы, к слову сказать, приехали.

«БМВ» мягко прошуршала колесами на огороженную стоянку перед ЦДЭ, в этот час практически пустую. Пашка первым ступил в тень гигантской подстанции, дождался, пока мы с Маришкой хлопнем дверцами, и тонко пискнул брелоком сигнализации.

— Ну, с Богом! — объявил он. — Кстати, ничего, что я о нем вот так… всуе?

Когда стеклянные двери разъехались в стороны, я невольно напряг слух, силясь различить в многоголосице звуков, заполняющих все внутреннее пространство здания, далекий перестук барабанов. Какие-то люди стучали каблучками и шаркали подошвами, о чем-то неразборчиво бубня. Хлопали двери. Из холла третьего этажа, где, если верить табличке-указателю, проходила выставка «Трансформаторы будущего», доносилось чье-то сытое утробное урчание. Должно быть, как раз с таким звуком, по версии организаторов выставки, трансформируется будущее. А вот барабанов слышно не было.

Да и Малый концертный оказался закрытым. Вполне предсказуемый результат в И утра понедельника.

— Ну хорошо, — сказал Пашка, пару раз торкнувшись в запертую дверь. Первый раз — легонько, для очистки совести, второй — уже всерьез, объединенным усилием плеча и бедра. Для зачистки. — Попробуем по-другому.

И, хоть сказанное прозвучало бодро, по меньшей мере бодренько, в душе моей прочно угнездилась уверенность, что приехали мы сюда зря. Никого мы здесь сегодня не найдем, только потратим понапрасну Пашкино казенное время.

Пашка, как будто в ответ на мою упадническую мысль, подцепил клешней манжету на белоснежном рукаве рубашки, глянул на часы и сказал:

— Думаю, нам туда!

После этого мы минут десять, как какие-нибудь участники броуновского движения, хаотично перемещались по этажам и коридорам Дома Энергетика. Вверх-вниз, туда-обратно — все это быстрым шагом, временами переходящим в перебежки, — пока не остановились перед неброской желто-коричневой дверью с надписью «АДМИНИСТРАТОР».

— Ждите здесь, — скомандовал Пашка. Разочек царапнул для приличия дверь пониже таблички и, не дожидаясь ответа, распахнул. Я успел разглядеть только фрагмент дивана и половинку развернутого лицом ко входу письменного стола, под которым скучающим маятником раскачивалась чья-то одинокая нога в чулке телесного цвета, прежде чем Пашка, войдя в приемную, плотно прикрыл за собой дверь.

Маришка поискала глазами, куда бы присесть. Не обнаружив ничего достойного, прислонилась к стенке и, естественно, смежила веки.

— Саш, ты слышишь? — спросила она через пару минут пассивного ожидания.

— Что? — спросил я и прислушался. Из-за закрытой двери доносился слабый и как бы с каждой секундой все более ослабевающий женский смех. — Смеются, кажется. Анекдоты он там, что ли, рассказывает? Для развязки языка…

— Как же, анекдоты! — Маришкины брови скептически сошлись над переносицей. — Пал Михалыч допрос производить изволют. С пристрастием, третьей степени. Сейчас аккурат к пыткам щекоткою приступили.

Вот Маришка у меня щекотки нисколько не боится. А если спросить: «Что ж ты тогда хихикаешь и повизгиваешь, когда тебя щекочут?», ответит: «Глупый! Оттого и хихикаю, что не боюсь. Мне от щекотки не страшно, мне от нее… ве-се-ло!»

Смех за дверью то сходил на нет, то вспыхивал с новой силой, словом, изменялся волнообразно. Интриговал.

«Конечно, им легко смеяться… — с легкой обидой думал я. — Они же не видели…» Додумать мне не дал объявившийся на пороге Пашка.

— Стопроцентный облом! — радостно отрапортовал он. — Или, как говаривал наш препод по теории алгоритмов, полный неуспех!

Честно сказать, не припомню, чтобы наш «препод» по ТА, добрейшей души старушенция, когда-нибудь так выражалась. Тем более не припомню, чтобы Пашка хоть раз посетил ее семинар. «Тут ведь какой алгоритм, — говорил он мне незадолго перед зачетом. — Возьмем, к примеру, букет цветов. Тридцать огромных белых, невыносимо благоухающих роз. Нет, лучше все-таки тридцать одну. Значит, возьмем их в охапку, принесем на зачет и попросим алгоритмичку вежливо: „Пересчитайте, пожалуйста“. Она, эт самое, пересчитает, скажет: „Тридцать одна“. А мы ей: „Все правильно. Вот здесь распишитесь…“ — и подсунем зачетку…»

В общем, с этим полным неуспехом дело темное. Пашка вроде не из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Копирайт — Морозов… Кстати, Пашкин тезка.

Опять же неясно: если облом и вправду стопроцентный, почему же Пашка такой счастливый?

— Порочный круг получается, — объяснял он. — Почти как со смертью Кощеевой. Все документы об аренде помещений хранятся в сейфе, ключ от сейфа, в единственном экземпляре, — у администратора, сам администратор — неизвестно где. Секретарша, по крайней мере, не в курсе. На работу он не явился, по домашнему телефону никто не берет трубку, сотовый — вне зоны уверенного приема. Больше здесь, я думаю, нам никто ничего не скажет. Так что давайте-ка по-быстрому сделаем отсюда ноги, пока я окончательно на стрелку не опоздал.

Понуро спускаемся по лестнице вслед за бодро напевающим себе под нос Пашкой. «А значит, нам нужна одна победа… Мы, эт самое, за ценой не постоим…» Когда оказываемся на уровне галереи второго этажа, Маришка резко командует:

— Стоп! — и совершает неприличный жест. В смысле, указывает пальцем.

Дверь Малого концертного зала распахнута настежь.

Пашка останавливается, морщится на циферблат часов, вздыхает, но к двери идет. Я — следом. Прежде чем зайти внутрь, заглядываю с некоторой опаской.

Зал совершенно пуст. Сцена тоже пуста. Пуще прежнего. Ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашнем концерте — если точнее, двух концертах! — осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волочит в направлении маленькой дверцы в стене позади сцены, откуда вчера, должно быть, появлялись под восторженные крики фанатов музыканты. В осанке и походке ее мнится мне что-то зловещее, да и стойку она уволакивает явно неспроста, а с каким-то тайным, недобрым умыслом…