Планета Навь - Александра Нюренберг

И вот тут Энки вытащил из-под своих одёжек нечто такое, от чего у Нин рука повисла как у феи, раздумавшей превращать его в лягушку. В полутьме Энки видел, что у неё глупо приоткрылись губы, зубы заблестели, что глаза у неё такие, как в детстве, когда начиналась заставка к детской девятичасовой передаче.

Она сказала:

– Абу-Решит.

И ничего не добавила.

Малыш в его руке, недовольный тем, что его вытащили из гнезда, захныкал. Чёрная гривка встала дыбком. Энки, в растерзанной рубашке, шумно расцеловал его в сморщившийся нос, в необыкновенно нежную пушистую макушку, и куда ни попадя. Снова упрятал его, разгневанного и светящегося, и сказал, вытаскивая золотой волосок изо рта:

– Ну, признай, что это самый красивый младенец во всех мирах.

– Согласна. – Услышал он.

– Как ты думаешь, его можно прикармливать консервами?

Малыш завертелся под одеждой, пытаясь приспособить фрагмент Энки для лежания максимально комфортно, и Энки поспешно сказал:

– Отключаюсь. Так ты пришлёшь штаны?

Нин, заворожённо смотревшая, как шевелится куртка Энки с высунувшимся золотым хвостом, опомнилась и привстала, испортив паспортный формат:

– Погоди! Не стоит пичкать его, чем попало. Это может быть опасно. Приходи с ним завтра, нужно сделать анализы.

Но Энки уже отключил Мегамир – она увидела его руку и взгляд, обращённый не к ней. Нин успела крикнуть:

– Забери…

Из смыкающегося пространства синергии вылетела книга и упала в ручей. Он выхватил её из воды. На обложке был изображён крошечный нибириец в пелёнках, и название имелось «Уход за новорождёнными», и также год, свидетельствующий, что Энки заполучил первое издание этой знаменитой книги.

III ОГОНЬ

1

Губы её были приоткрыты. Напряжение мысли сопровождало движение руки, помешивающей в котле. Сумрак помещения мешал рассмотреть её лицо, к тому же скрытое густыми прядями волос, огненно-осенних, почти багряных. Источник света – нежная и хрупкая свеча на сундуке – скорее напоминала о беззащитности духа, нежели стремилась выполнить свою прямую обязанность.

Что-то очень пугало. В комнате было что-то страшное. Сундук? С острым акульим гребнем, утвердившийся на земляном полу на четырёх когтистых металлических лапах, он был приоткрыт – в пасть его был вложен топор, дабы вместилище не захлопнулось. На лезвие топора застыли густые, насыщенные всеми оттенками красного, пятна.

Да, сундук был неприятен. Его вид намекал на что-то, будил продлить возникшую мысль… но дело не в нём.

Наконец, она поняла. Кто-то следил за ней. Не женщина, размешивающая варево. Хотя глаза у неё острые – это было понятно по тому, как она прикусила губу белым клыком, по тому, как нацелились её жесткие рыжие ресницы.

Нет, не женщина.

Она рассмотрела и вздрогнула. Из-под лавки в упор на неё смотрел большой чёрный пёс. Два умных суровых глаза. Прямо в упор, в глаза.

К такому трюку художники прибегают безотказно вот уже миллионы лет.

Славная иллюстрация.

Да.

Со вздохом Нин перелистнула страницу, прочитала на следующей под виньеткой в виде скорпиона несколько слов, ещё фразу из середины тесно усеянной текстом страницы и закрыла книгу – провела белыми пальцами по кожаному неровному переплёту.

Десятник-лосяра, мужичина с большой бугристой головой, которую увенчивала непротивная плешь в окаймлении мелко кудрявых, неожиданно нарядных остатков волос, уперев толстый кулак в брюхо, стоял – в небо смотрел.

Небо было ужасно – зной не пожелал даже выбелить его. Это бы ничего. Зной не дошёл до милосердия белизны – властвовал жёлтый цвет и свет был жёлт, тягуч, не сушил, а исторгал липкие вещества из-под кожи. Первая Звезда неистовствовала.

Пейзаж – десятник знал это слово, так как хозяин вечно его, тово – употреблял и завсегда иронично: так вот, пейзаж сей самый не так чтобы радовал глаз. Ежли честно, а дамочек тут нету – растянул бы и двинул сей пейзаж так, чтоб не видать его до самой доски.

Желтизна покрывала ойкумену до горизонта – да и был ли той горизонт? Не шутка ль он? Жар выдавливал на равнине из камня жилы. Блеск давал надежду – то был Его блеск. И я не про Абу-Решита.

То был блеск Золота.

Зной! Надгробиями вывороченная порода покоилась по всему жёлто-красному сгоревшему призрачному плато. Пятиугольные холмы, подвластные силе Кишара, молча сносили удары жары.

Рабочие по тоскливому сигналу плоского круглого била расходились кто по казармам, грудой насыпанным к востоку под куполом звездозащиты, кто на участки. Из-под земли, начинавшей мелко дрожать, скорее ощущался, чем слышался спуск вагончиков.

До белизны выгоревшие чёрные робы с логотипом компании, скидываемые на ходу, рекой перекрыли движущиеся дорожки.

Ещё одна группа в оранжевых комбинезонах под конвоем, вооружённым обычным образом, направилась на запад к спуску в подземное жильё.

Серебряные солнечные батареи меркли под силой света – первая звезда, Солнце властвовала над этим бесконечно замкнутым миром и своих собственных вассалов словно в кулаке сжимала.

Десятник ждал, спокойно стоя башкой в солнце.

– Сила?

Он откликнулся на оклик, шевельнув плечом широким, будто под робой уложены доски. Длинный инженер, молодой, но измученный Солнцем до чёрных кругов под глазами, сошёл с дорожки и оглянулся на садящийся в версте катерок-шатун.

– Да тут какой-то шишмак вроде прибымши. – Ответил на невысказанный вопрос не слишком низким для такого головореза полуторным баритоном десятник.

– Кто?

– Да редактор.

Молодой аннунак на сложное слово не покосился, устало кивнул.

– Сочинение писать будут, вероятно. На тему доблести.

Инженер переложил из-под мышки, окружённой тёмным трудовым знаком, тяжёлый зубодробитель для глухой руды, под другую, такую же, и сделал пальцами клювик. Пооткрывал клювик, безмолвно изобразив устами «ля-ля».

– А то. Ты иди до жены, я его обратаю. И в шоколад закатаю.

Инженер улыбнулся слабой улыбкой.

– В самом деле. Спасибо, дружище.

– Ходи, ходи.

Инженер откровенно спешно удалился. Десятник посмотрел вслед без ухмылки. Представил, что увидел редактор с неба, оглядел треноги, квадрат сто на сто с какой-то неладной жидкостью, отделитель, ржавый и недостойный второго взгляда.

Злато ты моё.

Лён. Белые нити. Нин провела гребнем, наблюдая, как между зубцами выходят тонкие полосы света. Она вспомнила старую историю о том, как девушки спасли фею озера от чудовища. В награду им был дарован лён, его культура, красота и благородная прохлада.

Она смотрела, как упал волосок, прямой, как линия в бесконечности. Он падал, отражаясь в её глазах. Страница отвечала оглушительным шелестом бури.

Нин зажмурилась, услышав грохот падения волоса.

Если бы в комнате был внешний источник света, волос бы зажёгся на острие. Но ни Первой Звезде, ни трём лунам нет доступа в комнату.

Она была недавно перестроена. Возле дома в садике ещё стремятся, соревнуясь с тополями, взлететь леса. Тополя вековые. Здесь всё так быстро растёт. Двенадцать тысяч лет?

Нин думала, закручивая драгоценный лён в небрежный узел резкими движениями. Разве так обращаются со столь прекрасным украшением? Но она знала, на что она способна. Знает ли кто-нибудь, насколько она сильна и решительна?

Губы, изогнутые луком сжались, не утратив красоты. Но если бы её кто-нибудь увидел, то не сказал бы, что это их маленькая беленькая Нин, кроткая врачиха, ради услаждения врождённого стремления к совершенству, ставящая безобидные опыты.

Она подцепила коготком волос со страницы. Во имя шутки прочла ту строчку, которую подчеркнул волос. (Иногда она любила древние суеверия).

Прочитала и усмехнулась, захлопнула книгу, оставив на месте биологическую закладку.

Никто не прочтёт.

Включила новый, недавно опробованный Мегамир – эта версия была доработана лично ею. В комнату легко вошли призраки всех комнат её усадьбы.

Перелистывая взглядом комнаты, она нахмурилась и уже сама мысль её приоткрыла самую дальнюю дверь. Она посмотрела вниз – там, под полом…

Впрочем, к ней можно пройти из сада… Посмотреть на тополя-трёхлетки?

Командор только высадил гостя и сразу смотал на другую посадку. Десятник ровно секунду зрел схваченные бечёвкой дула новых карт в кабине и – поминай. Полюбопытствовал лишь тогда гостем. Редактор был дядя молод, редковолос и толстоват, в пиджаке. Пожалуй, ровесник наших-то, предположил про себя десятник. Но в госте было что-то, что преждевременно его старило. С простодушием натурально умного аннунака десятник решил, что виной сидячий образ жизни. Молодые господа всегда в трудах, полсуток в вертикальном положении, хозяин так тот и вовсе может по две ночи, так сказать, не ложиться. А этот, видать, соблюдает режим дня. Гость горячо и с нарочитой свойственностью пожал ему лапу пухлыми душистыми пальцами.