Марсельцы - Феликс Гра

Пока Лазули рассказывала, Воклер трижды до краев наполнял вином мой стакан.

Услышав слова «Свобода или смерть!», я вскочил с места и, размахивая ножом, закричал:

— Свобода или смерть! Патриот Барбару прав! Я за красных южан, за санкюлотов, за федератов! И я пойду в Париж! Я должен отомстить д’Амбрену, который стегал кнутом моего отца и чуть не убил меня самого! Этот аристократ отправился в Париж, на защиту короля? Ничего, мы тоже пойдем туда! И у меня теперь есть ружье! Свобода или смерть!

— Браво, браво! — воскликнул Воклер. — Из тебя выйдет добрый патриот, Паскале!

Не помню хорошо, что было дальше. Кажется, мы пели старинные провансальские песни и, взявшись за руки, плясали вокруг стола бешеную фарандолу.

Потом Лазули отвела меня в соседнюю комнату и уложила на постель рядом с своим сыном. Не успел я опустить голову на подушку, как заснул мертвым сном.

Глава пятая

МАРСЕЛЬСКИЙ БАТАЛЬОН

Спал я, как убитый. Однако, едва лишь забрезжила заря и бледный рассвет заглянул в окно маленькой комнаты, я открыл глаза.

Первой моей мыслью было, что все события вчерашнего дня не что иное, как сон. Но, оглядевшись, увидев незнакомую комнату, я понял, что это были не грезы, а действительность.

Дверь в кухню была приоткрыта; я увидел там Лазули за работой. Она держала на коленях мой мундир и перешивала его. Блестящая длинная игла так и мелькала у нее в руках.

Воклер, сидя рядом с женой, возился с моим ружьем: он менял в нем кремень. Муж и жена, видимо, старались производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить меня. От времени до времени Лазули показывала мужу складку, сделанную ею на обшлаге рукава или на полах мундира, и Воклер одобрительно кивал головой, как бы говоря: «Да, да, так будет в самую пору». И Лазули снова бралась за шитье.

Из робости я долго не решался дать понять этим добрым людям, что я уже не сплю.

Наконец, я кашлянул.

— Пойди погляди, не проснулся ли он, — сказала мужу Лазули.

Воклер на цыпочках подошел к двери комнатушки, где я спал, и, заглянув в нее, увидел, что я лежу с широко открытыми глазами.

— Ах, ты, маленький плут, — сказал он, — да ты уже не спишь! Хочешь встать и примерить мундир?

Хочу ли я?! Одним прыжком я вскочил на ноги.

Едва успев натянуть мундир, я объявил, что он сидит на мне, как кольцо на пальце.

Лазули, улыбаясь, вертела меня во все стороны и рукой приглаживала складки.

— Не жмет ли подмышками? — спросила Лазули.

— Нет, нет, уверяю вас, — повторял я, боясь, как бы она не заставила меня снять мундир.

Воклер протянул мне желтую перевязь с саблей. Затем торжественно принес и водрузил мне на голову красный колпак с трехцветной кокардой. Отойдя на шаг назад, чтобы полюбоваться результатами своей работы, он всплеснул руками и воскликнул:

— Вот теперь ты настоящий санкюлот, Паскале! Такому не стыдно показаться и в Париже!

Опорожняя карманы старой куртки, я нашел письмо господина Рандуле к канонику Жоссерану. Вспомнив прием, оказанный мне его служанкой, я разорвал это письмо на мелкие клочки.

Три новеньких, блестящих экю, подаренных мне мальморским кюре, я побоялся оставить при себе. Я отдал деньги Лазули.

— Сохраните их для меня, — сказал я ей.

Лазули заперла деньги в сундук, где хранились все ее сокровища.

— Когда тебе понадобятся деньги, скажи мне, и ты тотчас же их получишь, — сказала мне добрая женщина.

С этого дня я обрел свой дом.

Обучившись военному строю и обращению с оружием, я вместе с другими федератами теперь ежедневно нес караул то у входа в папский дворец, то у дверей городской ратуши, то у переправы через Рону, то, наконец, у телеграфа[18], высившегося на скале над рекой. Телеграф я мог разглядывать часами, разинув от изумления рот. Каждый раз я находил что-то новое и интересное в двух черных планках. Они то переплетались между собой, то расходились в разные стороны, вытягиваясь в одну прямую, то снова складывались, словно гигантская бритва.

Мы несли караул днем и ночью, в любую погоду — в дождь и в снег, на ветру и под палящим солнцем.

Чего я только не насмотрелся за эти дни! Сколько было горя и радостей, побед и поражений, трудов и празднеств — не перечесть! А что творилось вокруг! Звуки церковных псалмов переплетались с бодрыми народными песнями, погребальные процессии — с вихрем бешеной фарандолы. Я видел сверкание поднятых ножей и горячие объятия, убийства из-за угла и самоотверженную дружбу.

То одна, то другая сторона брала верх. Сегодня победителями были красные, добрые патриоты, завтра — белые, приспешники аристократов, и нам всегда приходилось быть настороже.

По деревням беспрерывно звучали колокола набата.

Но когда бы мы ни возвращались в казарму, днем ли, ночью ли, с учения или с караула, с праздника или с побоища, каждого из нас ждал дневной рацион — полфляжки вина и три унции сухарей. Таким образом все время мы были сыты. По вечерам, если мы не были заняты в карауле, мы проводили вечера в клубе.

Было бы утомительным и скучным передавать со всеми подробностями все, что я видел и делал за эти пять-шесть месяцев пребывания в Авиньоне.

Перейду поэтому прямо к рассказу о том, как Воклер и я поступили в батальон марсельских федератов и вместе с ними предприняли поход на Париж.

Вот как это случилось.

В конце июня, в самый разгар жатвы, я стоял на часах у переправы через Рону. В воздухе с шумом носилось бесчисленное множество стрекоз. Я старался поймать одну из них для маленького Кларе, сына Лазули, как вдруг услышал звуки набата, доносившиеся с колокольни церкви св. Августина.

В этот момент я увидел бледного, насмерть перепуганного человека, который бежал со всех ног и кричал:

— Прячьтесь! Запирайте окна и двери! Мы погибли! Пришли марсельские разбойники! Это банда каторжников и убийц!

Среди прачек, стиравших белье в Роне, поднялся отчаянный переполох. Они побросали где попало белье, веревки, передники, лохани, корзины и, как стайка испуганных воробьев, рассеялись по улицам и переулкам. В течение нескольких минут во всех кварталах, прилегающих к Роне, слышен был лишь скрип задвигаемых засовов да скрежет ключей, поворачивающихся в замках.

Между тем с противоположного берега Роны доносились радостные звуки песни, веселые восклицания, аплодисменты, дробь тамбуринов и топот ног, пляшущих фарандолу.

«Что же там происходит? Надо взглянуть», — сказал я себе. Сказано — сделано. Раз! Два! Ружье на плечо! Шагом марш! И я побежал к зданию кордегардии, к ратуше, на площадь Башенных часов.