Путеводитель по поэзии А.А. Фета - Ранчин Андрей Михайлович

Употребление слова шептать в метафорическом значении пародист H. Л. Ломан оценил как претенциозное и высмеял как узнаваемую черту фетовского стиля в стихотворении «Шептали листья, „звезды рдели“…» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 505].

На фоне русского элегического пейзажа и других фетовских контекстов шепот, подобно дыханью, может быть понят как слово с метафорическими оттенками смысла: речь, шепот природы (‘звуки природы, веяние’). Употребление слова шепот в метафорическом значении встречается, например, у А. С. Пушкина в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом»: «В гармонии соперник мой / Был <…> шепот речки тихоструйной» [Пушкин 1937–1959, т. 2, кн. 1, с. 325].

Слезы, плач — частые у Фета слова, обозначающие, в частности (как в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…»), восторг, экстатическое душевное состояние; иногда эта метафора (в предметном плане — обозначение росы на траве и цветах). Лексема слезы объединяет два значения, названные в стихотворении «Я знал, что нам близкое горе грозило…»: «сладость страданья» и «тайную радость страданья любви» (1847). Разнообразные примеры: «улыбка, вздох и слезы» («Добрый день», 1847), «Эти слезы — благодать!» («Эти думы, эти грезы…», 1847), «И женской прихоти, и серебристых грез, / Невысказанных мук и непонятных слез» («Муза», 1854), «в слезах молитвенных я сердцем оживу» («В благословенный день, когда стремлюсь душою…», 1857), «слезы умиленья» («Встает мой день, как труженик убогой…», 1865 (?)), «Ты пела до зари, в слезах изнемогая, / Что ты одна — любовь, что нет любви иной, / И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой» («Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», 1877), «Вижу тебя я сквозь яркие слезы» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882), «в сердечке поникнувших роз / Капли застыли младенческих слез» («Знаю, зачем ты, ребенок больной…», 1882), «И, забывши о грозных словах, / Ты растаяла в жарких слезах» («Ныне первый мы слышали гром…», 1883), «Волшебный мир живых благоуханий, / Горячих слез и уст» (поэма «Студент», 1884), «Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело, / Где внемлешь, что радость не знает предела, / Где веришь, что счастью не будет конца» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884), «Былинки не найдешь и не найдешь листа, / Чтобы не плакал он от счастья» («Прости — и всё забудь в безоблачный ты час…», 1886), «Только у вас благовонные розы / Вечно восторга блистают слезами» («Поэтам», 1890), «Росою счастья плачет ночь» («Не упрекай, что я смущаюсь…», 1891), «тихая слеза блаженства и томленья» («Нет, даже не тогда, когда, стопой воздушной…», 1891), «Привет ваш райскою слезою / Обитель смерти пробудил, / На миг вскипевшею слезою / Он взор страдальца остудил» («Когда дыханье множит муки…», 1892)[56].

Этот образ у позднего Фета — метафора любви: «Зачем под прохладой так знойно / В лицо мне заря задышала» — с переходом в предметный образ зари и вместе с тем в парадоксальный метафорический образ незакатной ночной зари — «Всю ночь прогляжу на мерцанье, / Что светит и мощно и нежно, / И яркое это молчанье / Разгадывать стану прилежно…» («Сегодня все звезды так пышно…», 1888). Вечерняя заря как фон любовного свидания: «Гаснет заря, — в забытье, в полусне…», 1888). В предметном значении: «Эти зори без затменья» («Это утро, радость эта…», 1881 (?)).

В стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» заря — образ многозначный: это и утренний восход солнца (предметный план), и метафора любви, страсти (параллель — клише «огонь любви»)[57].

Для Фета в высшей степени характерна суггестивность. Эта установка на внушение читающему каких-то эмоций или ассоциаций; читатель как бы достраивает текст поэта: «<…> Привычка наша к определенным лирическим связям дает возможность поэту путем разрушения обычных связей создавать впечатление возможного значения, которое бы примирило все несвязные элементы построения. На этом основана так называемая „суггестивная лирика“, имеющая целью вызвать в нас представления, не называя их» [Томашевский 1927, с. 189].

Поэзия Фета многим обязана романтической или пре-(пред-) романтической, по мнению В. Э. Вацуро [Вацуро 1994, с. 55–56 и др.], поэзии, прежде всего стихам В. А. Жуковского. Фетовская поэзия — «это поэзия, основанная на принципах иррационализма и субъективизма. Суггестивность доминирует в ней над „пластичностью“. Фет стремится к передаче подсознательных, неясных, иррациональных душевных движений, к выражению настроений, которые не могут быть описаны, а могут быть только вызваны в читателе неопределимой словом, но говорящей чувству эмоциональной окраской предметов, мелодической организацией интонаций, выдвижением всех иррациональных („музыкальных“) элементов речи. Детали внешнего мира, одушевленные лирической эмоцией, становятся символическими деталями, пейзажи превращаются в „пейзажи души“» [Бухштаб 2000, с. 157].

Простое включение в один разнородный ряд заставило традиционные поэтизмы «элегической школы» В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова, банальные образы заиграть оттенками смысла, приобрести стереоскопичность и выразительность[58]. Два плана бытия («любовь» и «природа») сливаются благодаря соприсутствию у Фета прямых и переносных смысловых оттенков слов. Он справедливо заметил: «<…> Едва только свежий, зоркий художник взглянет на ту же „луну, мечту или деву“, — эти холодные, обезображенные и песком забвения занесенные камни, подобно Мемнону, наводнят пустынный воздух сладостными звуками» («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 2841]).

В стихотворении Фета, как уже упоминалось, есть цветовые метафоры «пурпур розы» и «отблеск янтаря», характеризующие свет утреннего солнца. Фет не прямо обозначает явление, а как бы шифрует его, дает посредством одного цвета. В этом проявляется импрессионистическая установка. Подобные несколько или весьма загадочные образы часты в его поэтических произведениях. О зажженной молнией сосне он пишет: «Когда же вдруг из тучи мглистой / Сосну ужалил яркий змей, / Я сам затеплил сук смолистый у золотых ее огней» («Светоч», 1885); река, «освещенная закатом», сравнивается со «змеем золотым» («Над озером лебедь в тростник протянул…», 1854).

На развертывании одного импрессионистического образа освещенного костром ельника строится стихотворение «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» (1859) (см. его тонкий анализ: [Бухштаб 1959а, с. 57–58]).

А вот как увидено заревое небо в стихотворении «Воздушный город» (1846):

Критик — современник Фета В. П. Боткин так характеризовал дар поэта: «<…> Он уловляет не пластическую реальность предмета, а идеальное, мелодическое его отражение в нашем чувстве, именно красоту его, то светлое, воздушное отражение, в котором чудным образом сливаются форма, сущность, колорит и аромат его» [Боткин 2003, с. 315]. И «Шепот, робкое дыханье…» критик относит к «поэзии ощущений» [Боткин 2003, с. 321].

В поэтическом словаре стихотворения выделяется лексема лобзания. Это поэтизм (слово, не употреблявшееся в разговорной речи, но только в поэзии) церковнославянского происхождения, высокий синоним поцелуев. У Фета оно не редкость, часто употребляется в метафорическом значении, как одушевление природных явлений: «То ветра немое лобзанье» («Сосна так темна, хоть и месяц…», 1842); «И водомет в лобзанье непрерывном» («Я полон дум, когда, закрывши вежды…», не позднее 1842), «жаркое лобзанье» («Когда я блестящий твой локон целую…», 1842), «лобзания немолкнущей струи» («На Днепре в половодье», 1853), «И палящего солнца лобзанье / Призывает не петь, а дышать» («За полями, песками, морями…», 1891), «долгие лобзанья» («Я слышу — и судьбе я покоряюсь грозной…», 1891)[59].