Ностальгия - Мюррей Бейл

— Разумеется, нет! — вновь рассмеялась она.

— Если им нужна иностранная валюта, — произнес Кен Хофманн (еще одна длинная фраза на его счету!), — неправильно они к делу подходят.

— Ну, признайте, что сегодняшний спланирован просто отлично. И впечатление он произвел. Мы уезжаем чуть-чуть другими, нежели приехали. Свое черное дело он сделал: в голове завелся червячок. И ничего тут уже не поделаешь.

Тут Хофманн резко развернулся заодно с другими полюбоваться на несущихся галопом жирафов, и Борелли внимательно пригляделся к соседке.

— Тогда что же вас интересует? — спросил он.

Луиза отвернулась и нахмурилась.

— Зачем вы все усложняете? Мы же всего-навсего в отпуске, — улыбнулась она.

Борелли кивнул и откинулся на сиденье.

Автобус мчался по мышасто-бурой равнине от полудня к закату. Линию горизонта прорывали лишь заросли мимозы и нагромождения валунов. Тут и там на полпути взгляд различат возделанные поля, главным образом сладкого картофеля, кое-где — маиса. Эти четко прочерченные прямоугольники — творение человеческих рук — выглядели здесь явно неуместными. Справа показалась деревня.

— Леон хотел бы сделать несколько фотографий, — внезапно сообщила миссис Кэддок. — Вы не возражаете?

Услужливый Гэрри Атлас хлопнул в ладоши, дважды, громко и резко, привлекая внимание водителя. Тот сбавил скорость.

— Ах! — воскликнула Шейла.

С обочины вспорхнули голуби-клинтухи; один врезался в лобовое стекло. Автобус покатил дальше, к деревне.

— Какие краси-и-вые! — прошептала Саша, выходя. — Вы только гляньте на нее!

Деревенские женщины расселись на корточках вокруг кухонных костров: глянцевые темные тела, бритые головы. Девушка, совсем юная, с огромным животом. Вайолет Хоппер и Луиза Хофманн обе сдвинули на лоб солнцезащитные очки и заинтересованно улыбались, не говоря ни слова. Миссис Каткарт — кому-кому, а этой нахальства не занимать! — подошла и будто ненароком встала рядом с одной из групп. Бледнокожая, с дамской сумочкой; словно бы отягощенная избыточным бременем — тут и лишняя светло-голубая кофта, и солнцезащитные очки, и золотые часы — и собственной плотью, что камуфляжем драпировала первооснову, костяк и череп. Впечатление усугубляли, или даже подчеркивали, забранные наверх волосы: явственно на калиологический[18] лад. Прическа колыхалась из стороны в сторону, точно хрупкий цветок. Напротив, бритые головы селянок — скульптурные, плавно перетекающие в контуры тела — были ближе к первоистокам. И однако ж миссис Каткарт стояла себе где стояла, будто так и надо. Остальные почувствовали себя неловко. Каждый шаг по белесой земле отдавался чуть ли не грохотом.

Луиза наблюдала за Борелли: тот рассматривал девушку. У девушки были полные, волнующие губы; на руке красовался яркий амулет. Ощутив на себе взгляд Борелли, она прикрыла ладошкой рот.

— Я бы остался тут на годик-другой, — сообщил Гэрри Атлас Норту. И многозначительно подтолкнул его локтем. — Что скажешь?

Внезапно Норт шумно откашлялся. Каткарт заглянул в ближайшую круглую хижину: путешествия должны быть познавательны. А миссис Каткарт неодобрительно поморщилась. Не иначе вонью потянуло. Или это грязь так пахнет?

Косоглазые козы наблюдали за происходящим; собаки, покрытые язвами и струпьями, бродили туда-сюда среди черепков. Потрясая деньгами и тыкая пальцем, Хофманн попытался купить у женщины ожерелье, но она только смеялась и оглядывалась на подруг. «Отлично, отлично, вот так, просто замечательно», — приговаривал Кэддок, снимая крупным планом женщин, и детей с раздутыми, точно воздушный шар, животами, и коз, и кухонную утварь, и хижины. И поспешно перезаряжал аппарат в тени — трясущимися от нетерпения руками.

На земле валялись огромные раздавленные насекомые. Сухой ветер расшвырял хрупкие трупики среди хижин. Наклонившись, Норт порылся в пыли, под стать геоманту, и исследовал находку: Locusta migratoria, саранча перелетная. Переднеспинка широкая, срединный киль — желтый с черным (стадная фаза). Типично короткие усики. Интересно, а не происходит ли слово locust (саранча) от слова lobster (лангуст)? А что, очень даже может быть. Здесь саранча — истинное бедствие: была ли? ушла ли? Во многих странах используется в пищу. Компенсация, возмездие.

— Снимите с меня это, кто-нибудь! Быстрее! — завизжала Саша, затыкая уши.

— Кто это сделал? — возмутилась Вайолет.

Гэрри снял длинную саранчу с Сашиного плеча и раздавил каблуком. Деревенские старухи так и зашлись беззубым смехом, только побрякушки зазвенели. Собаки подняли лай, забегали кругами. Туристам показалось, что их одобрили или, по крайней мере, признали — и за такой короткий срок!

Ублаготворенные, Каткарты вернулись к автобусу. Дуг одобрительно ухмыльнулся. Народец — что надо. Кое-кто из женщин встал на ноги, тряся грудями; любопытные детишки облепили металлическую дверь. Водитель завел мотор.

Прежде чем подняться в автобус, миссис Каткарт наклонилась к одному из детей:

— И как же эту малявочку зовут?

Мальчуган ткнул себя в грудь:

— Оксфорд Юниверсити Пресс.

— Она спрашивает, как твое имя, — ободряюще произнес Дуг.

Мальчик кивнул.

— Оксфорд Юниверсити Пресс.

— Очаровательно. Дуг, дай ему монетку. А кем ты хочешь стать, когда вырастешь, милый?

Мальчуган поднял глаза на миссис Каткарт. Водитель принялся разгонять на холостом ходу четырехцилиндровый двигатель.

— Хочу стать туристом.

2

Тяжелый камень; бордюр со скосом. А если не обрезан наискось, тогда кромки сливаются с небесами цвета цемента (пасмурными, стало быть). Водосточные трубы домов, очертания вязов и столбов, контуры носа и лба расплываются в воздухе, ни дать ни взять амеба или оптическая протоплазма — по контрасту с поразительно ясной прозрачностью Южного полушария. Здесь ощущалась несокрушимая устойчивость. Неряшливое величие. Даже сам воздух дышал стариной.

Незыблемость (камень), древнее могущество парламентских мест и госучреждений, каменные персты и голубиный помет: все серое, все придавлено собственной тяжестью и полито дождем.

К порядку, к порядку! Время проложило в городе каналы, зато разгладило английские лица. В автобусе, изнывавшем от респираторных проблем, наша группа постепенно продвигалась к центру, по руслу в обрамлении домов и подстриженных наискось изгородей, что немедленно смыкались позади (африканские джунгли, лабиринт в Хэмптон-Корте); однако ж уже в центре обнаружилось, что никакого «центра» и нет.

А есть что-то еще. Мимо стремительно проносились сверкающие «роллсы»/«бентли», и высокие кебы на дизельном топливе (в высшей степени практично!), и «ягуары», темные «даймлеры» с золотой полоской на боку, нанесенной вручную (терпение: по наследству досталось!), и еще — миниатюрные «трайамфы», труженики-«хиллманы», «морганы» и бессчетные «моррисы» — мили и мили «оксфордов» и «майноров», под стать выровненным рядам домов. Однако ж в то же время Лондон мгновенно развеселил приезжих. Не только крохотными приоконными ящиками для цветов и даблдекерами цвета герани, но и языком — снова родным. Повсюду — осмысленные сообщения. А еще — веселость, подспудная и вместе с тем конкретная, в принятии городских фарватеров и, как следствие, в пешеходной упорядоченности. Сколь облегчают жизнь регулировщики, и «зебры», прочерченные на ровном асфальте, не чета африканской всхолмленности, и нейлоновые рукава английского бобби, из ткани особого, флуоресцирующего цвета (опять-таки в высшей степени практично!). Возможности и, пожалуй, даже вероятности: просто развеселый праздник какой-то.

Но будем держаться фактов. Гостиница размешалась в переоборудованном крыле Британского музея, в районе WC2, изобилующем общественными туалетами и туристскими магазинчиками. Парочки пешеходов сверялись с картами, многие — в нейлоновых куртках с капюшонами и в очках, и с видом оглушенной кефали пялились на указатели. На ступеньках расселись американцы. У входа в гостиницу какой-то кокни продавал увядшие цветы.

Как и весь музей в целом, их крыло, с протяженными, выстеленными линолеумом коридорами, славилось качеством эха. Оснащенные спиральными обогревателями и кремовыми железными койками номера скорее походили на больницу или платоновскую идею больницы, и, по всей видимости, чтобы рассеять нелепое впечатление, каждую комнату украшала цветная индийская миниатюра из запасников музея. Вот только над кроватью у Шейлы почему-то висела эротическая картина гуашью (непальская?): тантрическая пара сплеталась в любовном объятии, а мужчина, опершись на локоть, одновременно прикладывался к медному кальяну. Ванная комната была отделана в белом цвете, повсюду, куда ни глянь, стекло и сеть мелких трещин. Спиральные обогреватели, тоже, верно, далеко не новые, то и дело без предупреждения принимались отхаркиваться. В отдельных номерах этот звук граничил с непристойностью. Поначалу Шейла испуганно отпрянула: стоило ей развесить на просушку полотенце, как батарея завибрировала и принялась жаловаться. Саша и Вайолет, поселившиеся в одном номере, так и сели — и закатились хохотом. Каткарты несколько обиделись. Эта гостиница была оборудована ваннами, а вот душа в ней не было. Джеральд уже ушел, в настроении весьма приподнятом: в Национальную галерею отправился. В Лондоне лицо его и походка изменились до неузнаваемости.