Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор - Алексей Георгиевич Тепляков

Затем подобные откровенные оценки стали сменяться завуалированными. В 1924 году от вождя конармейцев (вероятно, с подачи К. Е. Ворошилова, метившего в Троцкого и его литературного соратника А. К. Воронского[211]) печатно досталось «дегенерату от литературы Бабелю», который революционных кавалеристов «оплевывает художественной слюной классовой ненависти», заставляя читателя «поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов… а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших… власть»[212].

За И. Э. Бабеля тогда заступился Горький, но постепенно изображения Гражданской войны стали выглядеть все более приглаженными. Показательно, что публикация натуралистического рассказа участника Гражданской войны на Алтае В. Е. Зырянова «Партизаны – парни лютые» в журнале «Октябрь» (1925. № 3–4) сразу вызвала отповедь в прессе за изображение красных повстанцев «жуткими палачами», безжалостно «рубящими односельчан»[213]. Партийные идеологи критиковали и тех, кто, подобно Илье Эренбургу, осмеливался резко критически показывать чекистов: «“Ужасами“ ЧК надо давно перестать заниматься: в великом социальном движении ничего не увидать кроме Лубянки и под-лубянок, кроме каких-то специфических “злодеев“, сидящих там, это же ничем не извинительная близорукость, переполох, испуг перед революцией»[214].

В итоге господство завоевала героико-романтическая позиция, выраженная, например, в поэме Н. Н. Асеева «Семен Проскаков» (1928)[215]. Это монтаж из ярких цитат-воспоминаний настоящего кузбасского партизана и скверных авторских стихов, где в разговорах офицеров звучит бредовая фраза: «…Под Тюменью // было именье // в семнадцать тысяч душ». Исследователи отмечают: «…исторические описания 20‐х годов о „красных“ жестокостях в гражданской войне, заведомо оправданных классовым подходом, сменились в литературе 30‐х годов „красным“ благородством, “красной“ чистотой помыслов и действий»[216].

Много ценных документов опубликовала как советская, так и враждебная большевикам пресса. Крайне важный и недостаточно до сих пор используемый источник – та хроника событий, которая велась белыми журналистами[217], а также оценки, даваемые событиям действующими лицами антибольшевистского лагеря. Вот пример ранней и точной газетной характеристики красных порядков: «В советской России диктатура пролетариата давным-давно выродилась в диктатуру над пролетариатом. Уродливые формы политического и социального строительства обусловили возникновение нового „правящего класса“, новой бюрократии, опирающейся на чрезвычайные комиссии и войска „специального назначения“»[218].

В целом ряде случаев нет иных источников, отражающих эпизоды партизанщины, кроме газет. Вместе с тем белые журналисты при откровенных и критических описаниях повстанчества и неэффективности его подавления сталкивались с военной цензурой. В начале июня 1919 года редактор влиятельной «Сибирской жизни» А. В. Адрианов писал главе Российского правительства П. В. Вологодскому, что начальник Томского гарнизона «вероятно, под давлением окружающей его военщины запретил нам сообщать что-либо о бандах большевиков – Лубковых, Щетинкиных, Адамовичей[219] и проч. [—] под предлогом, что мы сообщаем неверные сведения (а только у них могут быть такие), что мы раскрываем противнику карты и… поселяем тревогу в обществе»[220].

Разумеется, серьезным газетам не было нужды преувеличивать партизанский террор, рискуя вызвать панические настроения, в каковых авторы и владельцы прессы вряд ли могли быть заинтересованы. Так, корреспондент «Свободной Сибири» Н. К. Ауэрбах в отчете для Российского телеграфного агентства указывал, что об ужасах, творимых красными в Минусинском уезде, летом и осенью 1919 года говорили повсюду, «но писать [в прессе], не имея достаточно точных сведений, не решались»[221]. Близки к реальности публиковавшиеся списки погибших и пострадавших от партизанщины.

Вполне достоверным тестом для оценки газетной информации белых нередко могут служить партизанские мемуары (и, напротив, сведениями из прессы дополняются и уточняются факты, известные из воспоминаний). Как писал советский историк, «мемуары – основной, а нередко и единственный источник для изучения субъективных устремлений участников партизанского движения, их внутреннего мира, уровня развития и т. п.»[222]. В мемуарах 1920‐х – середины 1930‐х годов хорошо заметны глубокие патологические изменения сознания, прежде всего «отчетливо выраженные формы и проявления синдрома жестокости и насилия»[223]. В этом смысле коллекция воспоминаний Сибистпарта (Государственный архив Новосибирской области. Ф. П-5) представляет собой настоящий подарок всем изучающим крестьянскую цивилизацию.

Архивная доказательная база, позволяющая представить размах разрушительной мощи партизанщины, весьма велика и в огромной степени относится именно к мемуарным коллекциям. Тем показательнее до сих пор проявляющееся пристрастное отношение к «неудобным» страницам воспоминаний деятелей Гражданской войны. Традиция эта старинная. Еще в 1923 году А. Абов (Ансон), рецензируя первый сборник Сибистпарта[224], критиковал за излишнюю откровенность воспоминания партработника Э. Ф. Лагздина о роговском терроре и мемуары одного из руководителей Западно-Сибирской крестьянской красной армии И. В. Громова: «…нам нет никакой охоты смаковать „зашивания“ попов, милиционеров, беляков, экспроприации, грабежи, „давание перцу“ и пр. Это неприятное фельетонное „смакование“ разного рода „подвигов“… сильно отражается на воспоминаниях, имеющих, бесспорно, исторический интерес»[225].

Однако партизанская жизнь состояла в основном именно из подобных эпизодов, поэтому воспоминания других повстанцев нередко выглядели аналогичным «смакованием» и грабежей, и убийств. Архивная рукопись И. Я. Огородникова об истории 1‐го Бийского полка, признанная Сибистпартом невозможной даже для «частичного использования», была отрецензирована самим Б. З. Шумяцким, который возмутился подробным описанием партизанских конфликтов, тем, что «много места уделено грабежам и безобразиям» и что ни слова нет о работе коммунистов и их влиянии на «строительство и действия отряда»[226]. А к мемуарам руководителя Красной гвардии в Томске П. Я. Новикова архивистами была подклеена бумажка с надписью о том, что автор в 1927 году был связан с троцкистами и его рукопись может быть использована только в качестве фактического, а никак не оценочного материала[227].

Выходившие в 1920–1980‐х годах сборники документов нередко содержали неоговоренные сокращения и искажения, а партизанские мемуары подвергались строгой редактуре, устранявшей из текстов, особенно печатавшихся со второй половины 30‐х годов, наиболее ценные исторические свидетельства. Несмотря на это, даже на опубликованных мемуарах, прежде всего партизанских, можно было выстроить объективное исследование о краснопартизанском быте и терроре, которое взорвало бы всю советскую мифологию о доблестных повстанцах-большевиках. Но и в постсоветское время никто не рискнул взяться за подобную работу.

Среди опубликованных мемуаров наиболее интересны книги и очерки 1920‐х – первой половины 1930‐х годов, написанных видными повстанческими вожаками, прежде всего обширные тексты Н. К. Ильюхова, П. Д. Криволуцкого, И. Я. Третьяка, В. Г. Яковенко и ряда других авторов. Но и в них много преувеличений, недосказанностей и выдумок, не говоря уже об ошибках памяти. Часть неопубликованных мемуаров, особенно созданные в 1920‐х годах, в последующем редактировалась, но обычно тенденциозная правка, устранявшая неудобные моменты, вносилась непосредственно в машинописные тексты от руки и легко вычленяется.

В