Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права - Николай Дювернуа

В дальнейших статьях Правды мы находим указания на закон или устав русский в противоположность закону греческому. Один раз такое указание сделано по поводу вознаграждения за украденное, в другой раз по поводу вознаграждения за обиду свободному человеку. В обеих статьях совершенно ясно, что Русские руководились в делах такого рода не одними случайными условиями в каждом данном деле, что у них уже существовала определенная мера частных штрафов. За обиду у Олега– 5, у Игоря – 10 гривен. Рассчеты по вознаграждению имущественных потерь определяются очень подробно (Sammlung Тобина, стр. 34, art. VI). Статья, определяющая способы взыскания (стр. 29, IV, 2), по всей вероятности, возникла по инициативе греков. В ней именно выговаривается, чтоб взыскание производилось только с имущества. Мы увидим, что ни в Русской Правде, ни в договоре Смоленска с Ригой, ни, наконец, в договорах князей между собой такого ограничении нет. Смысл твердой нормы штрафа за обиду (5, 10 гривен) очень ловко обходится в этом положении о способах взыскания. Одно из двух, или нужна твердая цифра штрафа, или она не нужна. Греки удерживают эту цифру по закону русскому, но не ею условливают вознаграждение, а мерой средств ответчика. Рабство, таким образом, не может иметь места при несостоятельности должника. Все, чем он отвечает – это его имущество. Понятно, что определение такой ясной границы между лицом и имуществом, между ответственностью личной и денежной вовсе не в характере первоначального права. Старое римское право отдавало должника в полнейшую власть кредиторам, и если его не выкупали близкие люди, то, по XII таблицам, кредиторы могли in partes secare, разделить на доли самое тело его. Точно так же и в древнем русском праве, с одной стороны (в случаях убийства), личная ответственность легко переводилась на деньги, с другой, денежные взыскания падали непосредственно на лицо. Сфера имущественных прав не выделяется еще из лица, слишком тесно примыкает к субъекту, и с этого начинает всякий народ, другие явления невозможны в младенческом состоянии юридической жизни.

Мы не имеем надобности здесь останавливаться на всех подробностях, которые встречаются в договорах, ибо для нас важны только те черты, которые характеризуют состояние права в эту эпоху. Для этой цели необходимо заметить, что греки полагаются, кроме твердо определенных условий своих сношений с руссами, – еще на власть князя, которая должна их обеспечить от преступных действий со стороны русских. Статьи обоих договоров повторяют в этом отношении почти одно и то же. В Олеговом читаем: «да запретит князь словом своим приходящим зде Руси творят пакости в селех и в стране нашей». В Игоревом: «да запретит князь… да не творят бесчиния в селех, ни в стране нашей ничтоже зла» (Sammlung Тобина, стр. 24, art. II). Таким образом, мы не сделаем никакой ошибки, если скажем, что уже в это раннее время власть князя оказывала прямое влияние на состояние юридического быта в России.

Слова устав и закон употребляются в языке договоров довольно безразлично, но разница между тем, что называется уставом и носит на себе признаки происхождения от известного лица, и законом видна очень рано. Барон Розенкампф делает любопытную попытку сближения слов закон, кон (окончание) со словом мир. Мир или общество, говорит он, по-шведски называется лаг (lagh), также и закон именуется лаг, в словенском языке кон значит и то и другое (Обозрен. Кормч., 2-е изд., стр. 249). Если мы примем во внимание, какое значение должен был иметь мир или община в слабо слагающемся государстве, если на нее главным образом опиралась охрана личности и собственности, то в этом тесном мире в самом деле должна была первоначально определяться и мера права и способ его защиты для всякого ее члена. Положением человека в общине определялась вся его личность. В древнейшей редакции Правды мы найдем ясные следы такого значения общины. В языке летописи слово закон употребляется иногда в смысле закона отцов и дедов, иногда в смысле Закона Божьего (творят сами себе закон и не ведают Закона Божьего, говорит Нестор о язычниках). Позже, для понятия о праве, которое возникло не из личной чьей-либо воли, а составляет исконный порядок, древний язык употребляет слово пошлина или старая пошлина. Напротив, слово устав, урок всегда почти соединяется с именем лица, от которого происходит. Олег в 882 г. начал города ставити и устави дань платити (ПСРЛ, т. I, стр. 10). Древляне говорят Игорю: поймал еси свой урок (Сузд. лет.). Ольга идет по Деревской земле с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки (Лавр, лет., 946 г.). В 947 г. она же «иде Новугороду и устави по Мете (Эверс читает помосты) повосты и дани и по Лузе оброки и дани». Эверс называет эти учреждения князей administrative Einrichtungen zur Ordnung der rechtlichen Verhältnisse… die mittelbar oder unmittelbar zum Vortheil der Jhrigen (т. e. Ольги или вообще князя) gereichten (Das aeltest. Recht, стр. 65). В уставах в самом деле содержались всегда главным образом определения, касающиеся отношения власти к подвластным (ср. г. Соловьева, Ист., I, пр. 52; г. Никольского, О начал, наслед., стр. 76; Иеринга, I, § 15: lex, lag, уложить, для греч. – die, указать).

Летопись различает два понятия, понятие суда и понятие наряда. Преимущественно последнему соответствует форма устава. Под 996 г. Лаврентьевская летопись изображает Владимира, в котором торжествует свет нового учения, и в заключение говорит: «бе бо Володимер любя дружину и с ними думая о строи земленем и о ратех и уставе земленем и бе жива с князи окольними миром». Тут же говорится далее, что князя смущают господствующие в народе нравы. Он хочет иначе судить преступления, чем прежде, отменить виры и ввести казни. Совет его составляют епископы и старцы градские. Они говорят, что «рать многа, оже вира, то на оружьи и на коних буди». Виры остались, казни долго не могли заменить системы окупа, которая так соответствовала ступени развития, на которой стоял народ. Летописец заключает «и живяше Володимер по устроенью отьню и дедьню» (ПСРЛ, т. I, стр. 54).

Таковы, насколько мы могли себе уяснить, черты отдаленного и разобщенного с нами продолжительным влиянием христианства – быта. Эверс, чтобы определить наше расстояние от этих первых проблесков юридической жизни, прибегает к смелому сравнению. Прошедшее и настоящее – это два полюса, это так же несхожие вещи, как «пир американских дикарей с придворным балом в Петербурге».

Пусть это будет так, но это не избавляет нас от обязанности искать и в их быте черты, которыми условливается возможность общежития. Если мы внимательно всмотримся в этот быт, то мы найдем все те элементы, которые после примет другой, более нашему глазу привычный образ, иначе сложатся. В первоначальном обществе есть своя власть, свой суд, свои способы охранять и восстановлять право. Эта власть, этот суд, эти средства не такие и не в тех руках, как теперь. Все точки, около которых вращается юридическая жизнь, на других местах, все центры тяжести не там, где мы их привыкли находить. Но в том и заключается задача науки, чтоб определить, где же в эту раннюю эпоху следует искать условий общежития, без которых мы не можем себе его представить. Ищут же натуралисты органов, служащих дыханию, и там, где нет легких. Смутить отсутствие привычных форм может нас только тогда, когда мы слишком внезапно, под сильным впечатлением новых форм взглянем на старое, попадем, говоря с Эверсом, прямо с придворного бала на пир американских дикарей.

Для истории образования права договоры князей с греками имеют то значение, что в них в первый раз твердо и на письме уставлены были нормы, по которым должен твориться суд. Такое явление могло служить прецедентом для других подобных же явлений внутри слагающегося государства. Формулирование права всегда слабо, когда господствует обычай, но потребность в нем может очень рано почувствоваться. Сношение с народом высшей цивилизации показало свое первое благотворное действие. Надо иметь в виду, что в договорах именно для руководства суда установляются определенные положения и цифры. Это первый и очень важный проблеск особой от суда деятельности власти, направленной к точнейшему определению права, прежде чем оно нарушено.

Другое явление в высшей степени важное для всей последующей истории права, – это развитие рядом с судом князя суда церкви. В нашей юридической литературе вопрос о церковном суде достаточно ясно выделяется, чтобы мы могли здесь ограничиться только теми его сторонами, которые необходимо иметь в виду при объяснении дальнейшего развитии светского права и суда. Вообще говоря, памятники церковного

законодательства не могут служить средством для изучения условий юридического быта столь ранней эпохи. Их никак нельзя ставить рядом с договорами князей или с Русской Правдой, как средства изучения права. Не от уставов Владимира или Ярослава мы делаем заключения к Русской Правде или к договорам, а наоборот. Каждый из названных памятников становится таким образом сам целью изучения. Мы обращаем здесь на них внимание только с тех сторон, которые связаны с нашей главной задачей. Что такое устав Владимира Святославича о судах церковных? В каком отношении могла стоять законодательная власть к юридической практике? Как могли определиться границы церковной юрисдикции в это время? Вот вопросы, которые для нас так же важны, как и для канониста.