Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

О своей поездке я предварительно не сообщил великой княгине Ольге Александровне. Сделал я это нарочно, из желания оградить великую княгиню от обычных в таких случаях сплетен и недоразумений, будто она нарочно меня подослала, чтобы подкрепить ее «предвзятое» мнение.

В Зееоне, кроме семьи герцога Лейхтенбергского, я нашел и дочь лейб-медика Боткина Татьяну Евгеньевну Мельник, с которой я там встретился впервые. Г-жа Мельник знала великих княжон, но ее встречи с ними были отрывочны и весьма непродолжительны. При дворе она никогда не бывала и совместной жизнью с царской семьей не жила. Она поехала к отцу в Сибирь, жила в Тобольске около губернаторского дома, но видела великих княжон только из своего окошка. С перевозом семьи в Екатеринбург Татьяна Евгеньевна была лишена и этой возможности. Судя по напечатанным ею воспоминаниям, она в непосредственной близости с великими княжнами находилась в течение лишь немногих часов. Я упоминаю об этом обстоятельстве только потому, что, как я прочел в газетах и как мне передавали знакомые, г-жа Мельник приезжала к больной в санаторию в Оберстдорфе и сразу же, без всяких оговорок, признала ее за спасенную великую княжну. Рассказывали, что и больная сразу же узнала г-жу Мельник, как только ее увидела, и тоже указала происхождение вещей, которые г-жа Боткина-Мельник привезла ей для испытания. Это были рукодельные работы великих княжон в Сибири. Говорили также, что г-жа Чайковская и г-жа Мельник вспоминали сообща многое, что могли знать только они одни. Из бесчисленных мнений по поводу спасения Анастасии Николаевны мнение Т. Е. Мельник, видевшей великих княжон все-таки одной из последних, мне казалось заслуживающим большого внимания, хотя оно и совершенно противоречило убеждению лиц, намного ближе и дольше соприкасавшихся с царской семьей. Это резкое противоречие и было отчасти одной из причин, заставивших меня поехать в Зееон. О моем предстоящем приезде туда герцог Г. Н. Лейхтенбергский не сообщил никому, кроме своей жены, из домашних. Сделал он это по моей личной просьбе. Совершенно не знала о нем и г-жа Мельник, находившаяся в замке в непрестанном общении с больной.

Татьяна Евгеньевна Мельник меня раньше совершенно не знала; вероятно, слышала часто от отца мою фамилию, которую за эти годы, вероятно, успела забыть, и в первый же вечер моего появления в замке я был ей представлен просто как Анатолий Александрович с неразборчивым, как это зачастую и бывает, упоминанием моей фамилии. Хотя в первые же часы моего приезда все домашние герцога уже знали, кто я, а следовательно, и мое положение в прошлом, я вынес твердое убеждение, что г-жа Мельник не догадывалась ни о цели моего приезда, ни о моем прежнем близком знакомстве с царской семьей и ничего не могла «подсказать» обо мне больной. Любезные хозяева отвели мне нарочно комнату, соприкасавшуюся с комнатой загадочной девушки, но видеть ее мне в тот вечер не удалось. Несмотря на то что в последнее время она чувствовала себя более окрепшей и даже оживленной, она, по словам герцога и герцогини, еще не успела достаточно свыкнуться с новой для нее обстановкой замка и крайне редко покидала свою комнату. Ввести меня просто в ее помещение могло бы, по их мнению, произвести столь сильное впечатление на больную, что за последствия они не ручались. Из разговора с герцогом Лейхтенбергским я вынес полное впечатление о его искреннем желании выяснить беспристрастно лишь одну правду, хотя невольно и чувствовалось, что его личное мнение довольно близко подходит к мнению людей, желающих настойчиво видеть в г-же Чайковской спасенную великую княжну. Таково же, но еще более определенно выраженное, было и мнение большинства домашних герцога – сомнений у них было намного меньше, но они все-таки были, и они не менее, чем сам герцог, волновались. Из всех находившихся в замке, кажется, только одна Т. Е. Боткина не имела никаких сомнений.

Мне приходилось не раз слышать, как многие осуждали герцога Лейхтенбергского за то, что, приютив у себя загадочную больную, он своим поступком и своим именем придал лишний вес ее домогательствам, уже давно считавшимся большинством явно неосновательными. Как всегда в подобных случаях, не верили его полной незаинтересованности и связывали все дело если не с его личными карьерными, то с какими-то политическими побуждениями.

Молва всегда всех в чем-то подозревает, и ей редко хочется верить в недоступное ей благородство и незаинтересованность единичных, высоко настроенных личностей, каким, по моему глубокому убеждению, и являлся герцог Георгий Николаевич, ныне уже покойный. Кроме искреннего желания выяснить правду, другой побудительной причиной являлось у него и чисто христианское сострадание к людям. Конечно, еще более несчастных, одиноких, даже более загадочных, вытащенных из воды самоубийц очень много на свете, и можно бы было с полным основанием спросить, почему в своем милосердии именно эту «самозванку» приютил герцог у себя. Но я его понимал тогда и продолжаю понимать и теперь. Эта свое появление связывала, умышленно или невольно, с корыстными или бескорыстными целями, с дорогим для всякого русского мученическим именем царской дочери… Несмотря на всю бросающуюся в глаза невероятность, «самозванка» ведь каким-то чудом могла оказаться и «настоящей». Кто из нас уже из-за одного человеколюбия не желал бы этого чуда?! Этой загадочной больной можно было по праву не доверять, в ней надо было сильно сомневаться, порою даже на нее негодовать, но пройти мимо нее равнодушно, именно из-за этого, даже преступно возложенного ею на себя, – было нельзя. Мимо нее, конечно, не проходили равнодушно и другие. О ней и раньше заботились, ее лечили, посланник датского двора помещал ее в дорогие санатории, но обстановка, в которой она находилась, была весьма далека от беспристрастия. Ее окружали лишь ее приверженцы, хотя и часто сменявшиеся, но только укреплявшие в ней, если она была душевнобольная, лишь ее веру в саму себя как спасенную якобы великую княжну. Такая обстановка давала возможность многих влияний и «подсказов», совершенно не способствовавших выяснению истины. В этом отношении обстановка в Зееоне, как я успел убедиться, более способствовала выяснению правды. Она окружена там заботливым уходом, но ее не старались, по крайней мере в те дни, когда я там был, поддерживать в ее убеждениях, с которыми она прибыла в замок. Но, конечно, и здесь, не среди хозяев, а среди людей, непосредственно ухаживавших за больной, в особенности в лице Т. Е. Боткиной, были неустранимы влияния, дававшие возможность большей осведомленности г-жи Чайковской и укреплявшие ее воображение в свое знатное происхождение. Все ухаживавшие до этого за больной люди были искренне преданны царской семье и так же искренне верили в то, во что сами упорно хотели верить, и только к этим людям больная чувствует доверие и позволяет за собой ухаживать. Ко всем другим, самым даже близким к семье государя, но сомневающимся в ее подлинности, Чайковская относилась с большим страхом, нервностью и какой-то затаенной опаской, что ее сейчас же разоблачат. В дни моего пребывания в замке при больной почти безотлучно находилась одна Т. Е. Боткина-Мельник. Она предполагала уехать в Париж на другой день после моего отъезда из замка, и ее должна была сменить или тетя Боткиной, или одна из родственниц герцога Лейхтенбергского – обе убежденные сторонницы Чайковской. Г-жу Ратлеву больная уже не желает больше видеть, так как негодует на нее за то якобы, что она опубликовала в газетах свой дневник. Чайковская, по словам хозяев, чувствует себя теперь настолько хорошо, что может совершать длинные прогулки за оградой сада. Настроение ее сейчас более спокойное, чем раньше, но она все еще стесняется выходить к общему столу. Из всех членов герцогской семьи она менее других стесняется самого герцога Георгия Николаевича и разговаривает с ним довольно свободно. Вот все то, что хозяева сообщили мне в вечер моего приезда, советуя не сразу знакомиться с больной, а дать ей возможность постепенно привыкнуть к моему нахождению в доме.