Эпилог (СИ) - Блэки Хол

    Мы обнялись и опять разревелись. 

    - У мальчика... горниста... был похожий браслет. Гошик нашел в книге рисунок плетения и сказал, что он старинный и призван охранять от зла. 

    - Так и есть. Когда-то в Русалочьем жила женщина. Потомственная ведунья. Совсем старенькая была... К ней приезжали со всего побережья. И я приехала, но она не взяла плату. Вручила оберег и сказала, что он обретет силу в руках человека с горячим сердцем, умеющим истово любить, и что этот человек перекроит мир и сошьет заново. А после выпроводила. 

    Теперь понятно, почему моя брошка и браслет Марата похожи. Их создали одни и те же руки, вложив в нехитрый узор знания, доставшиеся от предков. Ведь после гражданской войны на побережье сослали многих из тех, кого до висоризации считали колдунами и ведьмами, или, обобщая, - экстрасенсами. Архаичное слово, вышедшее лет пятьдесят назад из употребления. Но, несмотря на принудительное подавление вис-потенциалов, люди не растеряли знания, а продолжали ими пользоваться и передавали детям по наследству. 

    Кусочки головоломки вставали на свои места один за другим, и постепенно вырисовывалась целостная картина. Бревенчатый дом с покосившимся крылечком, крохотные сенцы, низкая притолока... Плетеные половички, скрывающие неровный пол со щербинками... Стол с грубоватой скатёркой, мутное окошко, занавески... Печь, занимающая треть комнаты... Кровать, заправленная лоскутным одеялом... Лохматочки пакли меж бревен, лента протертого войлока на двери... Заросли поспевающей вишни... Узкая тропинка к баньке с кривоватой трубой и невысоким потолком. Достаточно для меня, а вот Егор вынужден опускать голову и сутулиться... Здесь мой дом, моя родина. Здесь я родилась и прожила несколько счастливых лет раннего детства. До тех пор, пока отец не увез меня на Большую землю. 

    Мама жила одна. В фантазиях я не раз представляла, что она вышла замуж вторично, и что у меня есть братья и сестры. Отец вот женился, и ничего, живет - не тужит. Стыдно признать, но я испытала эгоистичную радость оттого, что мне не пришлось соперничать с чужими людьми за мамину любовь. После двадцати лет разлуки меня вдруг одолела острая ревность. Страстно хотелось, чтобы мама была только моей и больше ничьей женой или мамой. Так и случилось, и я плакала от облегчения, стыдясь признаться в причине слёз. 

    Мне нужно столько ей рассказать! И я рассказывала взахлеб, начав с осознанных воспоминаний из детства и заканчивая прибытием на побережье, а мама слушала, перебирая мои волосы. Я рассказывала до сипоты, и все равно казалось, что упустила важное и нужное. И опять мы с мамой плакали на пару. 

    Егор, который терпеть не мог женские слезы, пропадал из поля зрения, но ненадолго. Он придумал действенный способ, чтобы заткнуть на время обильное слезолитие. Заглядывал в избу и спрашивал: 

    - Есть-то будем? Или хотите уморить меня голодом? 

    И мама начинала суетиться. Вернее, суетились мы обе, потому что приноровиться к новому укладу жизни оказалось непросто. Одно дело, когда ты - гость. Сидишь на лавочке, поплевываешь в небушко, отмытый и накормленный, и пальчиком не шевельнешь, а работа и без тебя спорится. И другое дело, когда ты непосредственно принимаешь участие в повседневных хлопотах. И уж совсем иная песня, когда славно потрудившись денек или два, ты, пропитавшись деревенским духом, возвращаешься к благам цивилизации: отмокаешь в ванне с горячей водой и смотришь телевизор с пиццей в руке. А что делать, если на ближайший месяц возвращение в цивилизованный мир не запланировано? Кругом горы, и до комфорта как до луны пешком. 

    Сперва мама сопротивлялась, отказываясь от помощи, мол, негоже дорогим гостям марать ручки, но разве ж меня переупрямишь? Поэтому пришлось, засучив рукава, идти к колодцу, и, заглянув в темный квадратный зев, пахнущий сыростью, опускать вниз ведро, разбивая свое отражение на воде. Пришлось с осторожностью катить до дома тележку с наполненной бадейкой. Пусть крышка достаточно герметична, все ж жалко расплескать лишнюю горсть воды. И так - три раза туда и обратно, пока не наполнится бочонок у печки и рукомойник. Поневоле пожадничаешь лишний раз вымыть руки, уж лучше сходить к речке. А чтобы заполнить свободные емкости в баньке, нужно сходить к колодцу пять раз. И мы ходили вместе с Егором, потому что он запретил мне поднимать тяжести. Доставал ведро с водой из колодца, и мы вместе катили хлипкую тележку до дома. Кстати, муж придирчиво изучил колодезную водицу, и я заодно с ним. И принюхивалась, и приглядывалась, и во рту погоняла, но подозрительностей во вкусе, цвете и запахе не заметила. 

    Ох, сколько мелочей, которые зараз и не упомнишь! Картошку чистишь тонко, а кожуру не выбрасываешь, очистки пойдут на корм соседской скотине. Посуду моешь, экономно расходуя воду. Печку растапливаешь в меру, чтобы пища приготовилась, а не осталась полусырой. Следишь за тем, чтобы в подпечье всегда был запас дровишек, а в коробе - уголь и наколотая щепа. Проверяешь, чтобы в горнушке остались жаркие угли, засыпанные золой, или высекаешь огонь кремнем и кресалом. Ну, да, конечно. Для меня проще промучиться десять минут и сотворить igni candi* буро-коричневого цвета и с вонючим запашком, но всё ж более действенный. 

    Когда мама впервые увидела мое заклинание, на её лице отразилась смесь эмоций: изумление, восхищение, разочарование, печаль. Она помнила меня обычной маленькой девочкой, а домой вернулась висоратка, принесшая с собой частичку чужого враждебного мира. Маме продемонстрировали то, против чего полвека назад яростно выступал её отец и мой дед. Эх, знала бы она, как я ненавижу общество избранных, поделившее людей на две касты. 

    К слову сказать, мама изо всех сил старалась угодить нам в кормёжке. Помимо зелени с небольшого огорода, собственноручно выпеченного хлеба и скромных запасов из подпола, она, уйдя из дому, приносила в лукошке крынку молока с десятком яиц и треугольником мягкого сыра или горшочек со сливочным маслом и мороженую курицу. 

    - Откуда? - удивилась я, ведь мама не держала ни кур, ни корову, ни прочую живность. 

    - Из общейки, - ответила она и пояснила, что общейками на побережье называют небольшие артели, в которых люди ведут хозяйство вскладчину или объединяются для совместной работы. Общейки актуальны для небольших семей и одиноких людей - таких, как мама. 

    С маминой общейкой мы познакомились на второй день пребывания в Магнитной, и знакомство получилось как первый блин, то есть комом. 

    Нам с Егором досталась кровать, а маме - печка. В первый же вечер мама предложила выбрать место для спанья, и муж сказал: внизу. 

    - Не хватало Эвке свалиться с верхотуры. Я и поймать-то не успею, - проворчал он шутливо, а мама смутилась. Она смущалась тесноты и необустроенности, особенно перед Егором, и я неустанно убеждала маму в том, что нам всё нравится. Таким образом, мне досталось место у стенки, а с другого боку спал Егор. Хватило пары ночей, чтобы привыкнуть к твердому кроватному настилу, к набитому соломой тюфяку и к тощеньким подушкам со следами пуха и пера. И опять я закидывала ногу на мужа и обнимала, прижимаясь, а он не отказывался. 

    Вообще, наши интимные отношения несколько изменились. Загрузившись новыми впечатлениями, я вела себя как блаженная и не заметила, что объем нежностей и ласк, выплескиваемых на мужа, сократился. Наверное, Егор ревновал - к побережью, к Магнитной, к маме. Но виду не показывал и вслух недовольство не выражал. А может, давал мне и себе время, чтобы попытаться привыкнуть к новому укладу жизни. 

    Нам приходилось шифроваться. В столице отдельные хоромы позволяли воплощать эротические фантазии в любое время дня и ночи. А здесь, на Магнитной, в единственной жилой комнате, мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к размеренному сонному дыханию двух человек - Егора и мамы. На второй день муж с заговорщическим видом позвал меня в баню, но едва мы переступили порог, как он усадил меня на полок, и я мгновенно поняла далеко идущие намерения своего мужчины. "Общение" вышло торопливым, без раздевания, и мне невольно вспомнился последний предсвадебный месяц, во время которого мы уединялись в разных институтских закутках. Когда страсть отшумела, Егор потерся носом о мою щеку.