Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Люда! — послышался голос со двора.
— Я, папа! Что? — откликнулась девушка, невольным движением пряча письмо. Вышла из хаты.
— Сходи ты, дочка, в деревню, — встретил ее старик. — Пошел бы сам, да уж ты сходи. К Соловью зайди, узнай: едет он завтра с поставкой? И я бы с ним съездил в Новогрудок. Да в лавку зайди. Ты ж говорила, что соли нужно на огурцы. На́ деньги.
Люда посмотрела на отца и будто в первый раз заметила морщины, худую шею, седину в волосах и щетине небритых щек, весь его изможденный и усталый вид. А он все еще бодрится! И ей, как в детстве, когда он приходил в их землянку с винтовкой, или еще раньше, когда он возвращался с гонки плотов, ей захотелось прижаться к отцу, погладить маленькой рукой его большую натруженную руку. Уже слабые теперь, неловкие пальцы этой руки вытаскивали из кошелька мятые рубли, все еще им самим заработанные, а она смотрела на него с нежностью и говорила без слов: «Ну как же, мой родной, как я брошу тебя?.. Тебя, мою третью большую заботу. Мало ли тебе довелось намаяться одному после маминой смерти? Ты не захотел, чтоб я бросила учиться, и жил тут в одиночестве, на попеченье соседки-мельничихи!..» Чтоб не заплакать, торопливо взяла у него деньги, замкнула сени, положила в условное место ключ и сказала, безуспешно пытаясь улыбнуться:
— Ну, я пошла.
Пересекла мельничный двор, зашагала по тропке вдоль кустов.
«А ты не веришь, — снова уже обращалась она к Толе, — ты считаешь, что мне не о чем и думать…»
— Те-тя Лю-да! — догнал ее знакомый голос.
Девушка провела рукой по глазам и оглянулась.
Это Юрка, сынок Ивана, мукомола. Юрка бежал за Людой по тропке, смешно подкидывая голыми коленками широкие раструбы коротких штанишек.
— Вы в село? — спросил загорелый и конечно же замурзанный сорванец. — И я тоже, — заявил он, не ожидая ответа.
— Ну, идем.
Она на ходу, не глядя, протянула руку и с какой-то особенной нежностью почувствовала в своей ладони детские пальчики.
«Мамка моя!» — тряхнула она головой, осознав это чувство. И снова, счастливая, попеняла себе: «Девчонка ты, Люда, девчонка!..»
— А мне папа купит портфель, — сообщил Юрка, несмотря на то что новость эта была давно уже известна.
— Ну, а раков ты сегодня ловил?
— Во! — показал он маленький палец. — Укусил! А я пойду сперва в первый класс, а потом, когда вырасту еще больше, — в пятый.
— Сначала в первый, а потом — во второй.
— А потом в третий, в четвертый и в пятый. И вы меня будете учить?
— Буду, Юрочка, буду.
Она отвечала рассеянно, только бы что-нибудь сказать, а маленькому ее товарищу, который не раз уже возвращался к этому разговору — и у них дома, где так много книг, и на огороде, куда забираются негодные утки, — ее другу-помощнику хочется поговорить.
— Мне теперь семь лет, а потом будет восемь, а потом десять, а потом еще больше́й.
— Будет, Юрочка, будет…
Она отпустила руку малыша и обняла его, обхватив рукой щеку и подбородочек. «Какой ты еще маленький, мой огородный, приречный вояка, — думала Люда, поглаживая пальцами теплую мальчишечью щеку. — А где я буду, когда ты станешь пятиклассником? И буду ли я вас и тогда еще бояться?..»
Тропка в село бежит, петляет среди прибрежных кустов. На тропинке в траве то тут, то там валяются красная скорлупа и обломки когда-то кусачих клешней печеных раков, с которыми здесь беспощадно расправляются мальчишки. Солнце заходит, и хорошо кустам в его косых лучах. А тропка бежит по берегу Быстрянки туда же, куда недавно ушла и лодка.
«Где ты сейчас, о чем у вас разговор? — думает Люда. — Как я люблю тебя слушать! И сколько еще мне не слышать твоего милого, твоего взволнованного голоса? Когда же ты мне скажешь, что не во всем ты прав, что нельзя, нехорошо так вот бросить старого, больного отца, что трудно мне… Но мы договоримся, мы устроим так, что все будет хорошо. Только ты не спеши сердиться, не гляди на меня, как посмотрел, когда вы уезжали… И не говори только ничего Максиму. Может, потом…»
По обоим берегам речки камыш — густой и высокий, с золотистыми от последних лучей солнца метелками.
Над головой у путников только небо, а под ними — вода, уже укрытая вечерними тенями.
Толя сидит на носу чайки, на вооружении у него — длинный легкий шест да «ижевка» дядьки Антося, которая лежит на брезенте плащ-палатки, приятно поблескивая вороненой сталью стволов. Шестом он время от времени отталкивается, помогая течению, потом кладет его вдоль лодки и с загадочным и важным видом берет в руки ружье.
В камышовых зарослях щебечет и возится птичья мелюзга. Уток пока что нет, но ведь могут же они повстречаться. Дважды подымалась над рекой, не подпуская на выстрел, должно быть, все одна и та же хитрая цапля. На что она Толе и Максиму — неизвестно, но первый выстрел им совершенно необходим.
Там, где из-за поворота открывается вдруг широкий плес, заманчивая глубина, Толя кладет ружье и берется за шест. Чайка подходит к берегу, и Максим, с облегчением бросив свое рулевое весло, начинает «прощупывать» спиннингом «больно уж подходящее местечко».
Шнур разматывается с катушки с хлестким, многообещающим свистом, новая блесна без лишнего всплеска ложится на воду метрах в двадцати от лодки (река узкая, и заброс не полный), катушка шуршит, наматывая шнур, и конечно же все зря: щуки здесь не глупее цапли.
Прощупав местечко, Максим кладет спиннинг рядом с ружьем и опять берется за весло.
После удочки и новой неудачи оно кажется еще тяжелее.
Дед, видно, и в самом деле смастерил это весло в отместку. Ограбили его ребята дочиста — и ружье забрали, и сами уехали… Как было людно в хате, так теперь тихо. Осталась одна Людочка, хозяйка…
Хлопцам, думал старик, должно быть, и впрямь нужен этот «шпининг» и ружье. Им видней. А дядьке Антосю, который и сам добрую половину жизни не сидел в хате, ясно другое: что в придачу к этой «панской удочке» и ружью не помешает и добрый фундамент, который в партизанские времена назывался ученым словом — «энзэ». Фундамент этот дед положил в лодку, замаскировав его сверху
