Сталинским курсом - Михаил Ильяшук

«Знаю два таких случая. Один зек, по кличке Меченый, должен был скоро освободиться и стал потихоньку копить золото. Как он ухитрялся это делать, где прятал золото, не знаю. Ведь каждого, кто приходил с работы, шмонали основательно. Да и в самом бараке почти ежедневно шарили по нарам, в чемоданах, вспарывали матрацы. А ему удалось скопить целых два килограмма золота. Он получил уже обходную, рассчитался, выдали ему разные документы, паспорт, оставалось только выйти за ворота и… прощай, Колыма. Но, видно, какой-то надзиратель давно за ним следил и перед самым выходом попросил его зайти на минутку для последнего шмона. Прощупал ватные брюки, телогрейку и обнаружил золото. Ну, конечно, парня взяли в работу и дали ему еще десять лет.

А другому заключенному удалось — таки присвоить золото. Когда освобождался, вынес за вахту аж четыре килограмма и благополучно доехал с ним до дома, кажется, в Пензу. Парень был ловкий, находчивый. А сбывать на воле такую кучу золота нужно было с умом, чтобы не попасться. Он знал, что очень нуждаются в золоте зубные врачи. Начал к ним ходить, якобы ради консультации — как ему лучше протезировать рот, и, между прочим, говорил, что может достать малость золота. Договаривались. Получал за золото деньги. Потом познакомился с ювелирами и начал подкидывать им золото, конечно, маленькими порциями. Была еще одна возможность сплавлять золото, но уже на законном основании. Если помнишь, в голодные годы были такие специальные продуктовые магазины — «торгсины». Там было что хочешь: мука белая-белая, разная крупа, масло и прочее. Только продавали гражданам все это за боны, которые выдавал им банк за сданное золото. У кого оно было, тот не знал, что такое голод. Бывший зек нашел дорогу в «торгсин». Жил припеваючи. Но только скоро на него обратили внимание голодающие соседи, а также агенты НКВД. Стали за ним следить и нагрянули с обыском. И нашли зашитыми в матраце два килограмма золота. Начались допросы. Когда выяснилось, что был на Колыме, источник золота «засветился». Дали парню десять лет и снова отправили на Колыму. Там он и поведал об этой эпопее своим дружкам.

Рассказывали еще об одном случае, связанном с золотом (но не с его хищением). Работая на прииске, один заключенный наткнулся на самородок золота весом в четыре килограмма и немедленно сдал его командованию лагеря. Слух об этом дошел до управления лагерями. Это было еще при Берзине, до Гаранина. Зека вызвали в управление, объявили ему благодарность и выдали премию в тридцать тысяч рублей, а самое главное — досрочно освободили».

На этом я заканчиваю пересказ повествования Федора Михайловича Гуричева о колымских лагерях, об этой позорно-трагической странице из истории ГУЛАГа.

Глава LXIV

Раскулаченный

За девять лет пребывания в Баиме мне довелось встретиться с людьми, побывавшими в лагерях Крайнего Севера, Западной и Восточной Сибири, Дальнего Востока, Колымы и других районов Советского Союза. Среди заключенных были лагерные ветераны. Вот воспоминания одного из них, некоего Перепелицы.

«Жил я до революции непогано. У батьки было двадцать пять десятин земли. Семья — семь душ. Трое помогали батьке по хозяйству. Работали на совесть, своими мозолями и горбом добро наживали. Наемных рабочих никогда не нанимали — своих рук хватало. Дом у нас был хороший — добротный, под черепицей. Имели лошадей. Были свои сеялки, уборочные машины, небольшая молотарка и другой реманент. Когда начали коллективизацию, нам сказали: «Вступайте в колгосп». Но нам не было никакого интереса идти в колгосп. Отдай все свое добро, нажитое трудом, а тот, кто всю жизнь пробайдыковал, будет пользоваться нашим майном? Мы не согласились и не пошли в колгосп. С тех пор нам припечатали кулачество. Но какие ж мы куркули без наемного труда? И вот собрали с нашего села пятьдесят семей и сказали: «Берите с собой на неделю харчей, самое необходимое из барахла, и мы вас повезем на север; а все ваше хозяйство — дом, постройки, скотина — по постанове советской власти пойдет в колгосп». Боже! Как поднялся крик на все село! Как заголосили наши бабы, дети! Не знаем, что делать: что брать, что оставлять. А срок для сборов короткий. Ну, как-то собрались. Посадили нас в товарные вагоны. Поехали. Едем одну неделю, другую, уже и харчи у некоторых кончились. Наконец привезли нас в Котлас — аж в самую Архангельскую область. Дальше железная дорога не идет. Потом повели пешком далеко за город. А кругом дремучий лес. И слышим, начальство говорит: «Пришли, устраивайтесь». — «Как, — говорим, — устраиваться? Ни хат, ни других построек, ни села поблизости, ничего нет — только лес. А как же малые дети? Сейчас зима, они ж пропадут на морозе». — «Не наше дело, живите, как хотите». Что было! Женщины дико заголосили. Некоторые из них ума лишились и поубивали своих детей, грудных младенцев.

Спали мы прямо на мерзлой земле. Положишь сначала ветки дерева, потом какое-то барахло, а укроешься разной одеждой. Рядом жгли костры. С одной стороны греет, с другой мороз прошибает. А мороз градусов тридцать. Сколько там нашего народа погибло от мороза, голода, болезней!

Мужчины, те, что покрепче, валили деревья, пилили их на доски (хорошо, что некоторые догадались привезти с собой топоры, пилы, ломы). Рыли ямы, накрывали их досками и засыпали сверху землей. Это были землянки. Но мало кто в них поселился — большинство сразу нашло себе могилу в том гиблом крае. Потом снова появились начальники, велели: «Заготавливайте лес» и пообещали, что будут кормить. И правда, еду начали привозить. А мы стали уже строить настоящий барачный поселок. Когда потом приезжали новые партии раскулаченных, то их уже поселяли в готовые бараки, давали работу и хлеб. Но в первый период, когда обживали новые места, сотни тысяч мужчин, женщин и детей сложили там свои головы. Батькив своих, жену, детей, всех поховал я там. Не выдержали холодов, голода. Я был покрепче их, уцелел. Построил землянку и начал работать на лесоповале. А в 1937 году меня как врага народа перебросили в Сибирь. Теперь вот подыхаю в Баиме. Придется, видно, тут помирать. Хотелось бы хоть перед смертью еще раз увидеть батьковщину, там бы и умереть, чтоб поховали на родной земле…»

Глава LXV

Бальзаковская любовь

Пусть читатель не будет ко мне в претензии за непоследовательность изложения. За десять лет заключения произошло столько событий — личных, семейных, у людей, с которыми свела судьба в заключении, событий мелких, крупных, что очень трудно уложить этот калейдоскоп в стройную систему. Может быть, было бы лучше написать серию коротких новелл. Но тогда это были бы разрозненные рассказы, не объединенные общим замыслом. Мне же хотелось дать широкую картину лагерной жизни в тот конкретный исторический период военных и послевоенных лет. Я понимаю, что мне не удалось избежать некоторой непоследовательности и пестроты в изложении. Поэтому заранее прошу моих немногочисленных читателей отнестись со снисхождением к нарушению норм и канонов, общепринятых и обязательных для писателя. Но ведь писателем я себя никогда не считал.