Танец с огнем - Екатерина Мурашова

Глава 27,

в которой рождаются Любовь и Агафон, и умирает Камилла Гвиечелли

– Камиша, ты понимаешь, что твое положение требует неустанного врачебного наблюдения? – Лев Петрович и Мария Габриэловна с почти нескрываемым ужасом смотрели на лежащую на кровати молодую женщину.

Огромные глаза с высокой подушки и, прикрытый легким одеялом, холмик живота посередине фигуры. Все, больше ничего нет.

– Я не хочу его видеть.

– Ну давай мы пригласим другого врача. В конце концов, соберем консилиум…

– Кому это нужно? Мне – нет. Вам? Но зачем семье лишняя огласка? После того, что случилось с Луизой, везде будут обсуждать еще и моего ребенка…

Камиша стала другим человеком. Это видели все. От мягкости, всепрощения и всеприятия не осталось и следа. Смирения тоже как не бывало. Семейный врач говорил, что это не удивительно – на последней стадии ее болезни часто наступают психические изменения.

– Основное мое психическое изменение, – усмехалась Камиша, которая по-прежнему баловалась угадыванием того, о чем вроде бы не должна была знать. – Это нежелание его тут видеть ни под каким соусом!

– Можно позвать того, кому ты доверяешь.

– Любочки нет, Луизы нет… Отца моего ребенка вы на порог не пустите, – спокойно рассуждала Камиша. – Разве что вот Аркадий Андреевич… Он еще Любочке советы для меня давал, она все делала и мне лучше становилось… Но согласится ли он? – это же, как я понимаю, совсем не его специальность…

К Аркадию Андреевичу Арабажину, разузнав его адрес, поехали в старинной карете – целой делегацией.

Держательница меблированных комнат была весьма впечатлена манерами гостей и после поделилась со старшей из сестер Зильберман:

– В кое-то веки к Аркадию Андреевичу приличные люди… А то ведь ходит не пойми кто – то бедняки какие-то, а то и вовсе – неблагонадежные…

– Ну, у врача доля такая – лечить всех подряд, – философски заметила Зильберманиха. – Болезнь она ведь сословий не разбирает.

Аркадий был немало шокирован рассказом Осоргиных, но старался не подавать виду. Согласился сразу же поехать с ними и осмотреть Камишу немедленно. По дороге молчал и перебирал что-то в докторском чемоданчике.

Камиша лежала в странном месте – напротив высокого окна, в окружении старых зеркал. «Она сама так захотела, – шепнул Лев Петрович. – Иногда разговаривает с ними. Никто уже не знает, что она там, в этих зеркалах видит.»

Больше всего Камилла напоминала прозрачный месяц на голубом еще небе, взошедший прежде заката солнца. После окончания осмотра Аркадий не понял лишь одного – как она еще жива.

Это недоразумение Камиша разъяснила сама:

– Мне очень хочется моего ребеночка родить, – улыбнулась она молодому врачу. – Как вы думаете, Аркадий Андреевич, это может получиться? Все говорят – нельзя, но что они понимают в таких делах… Ведь правда?

– Мы будем стараться, – твердо сказал Аркадий, глядя прямо в лучистые глаза. – Но вы должны будете строго выполнять все, что я скажу…

– О, я буду очень послушной! – едва слышно засмеялась больная. – Да с вами ведь и нельзя иначе. Вас даже Любочка слушалась!

– Если бы, – пробормотал Аркадий себе под нос. – Если бы…

– Барыня, барыня, надо скорей… Скорее надо! – Степанида неуклюже ввалилась в комнату, где Мария Габриэловна в домашнем барежевом платье неспешно обсуждала с кухаркой завтрашнее меню и записывала результат карандашом в блокнотик.

– Что – скорее, Степанида? Говори толком! – Мария Габриэловна встревоженно взглянула из-под очков. – Камише плохо? Кровохарканье?!

– Началось у нее! Рожает! – придушенно вымолвила служанка.

– Как рожает?! – Мария Габриэловна вскочила, уронив блокнотик. Карандаш с шуршанием покатился по ковру. – Еще же только семь месяцев! Аркадий Андреевич говорил…

– Не может больше ейное тело дитя носить… – вздохнула Степанида. – Я-то еще со вчера смекнула, но она велела никому не говорить, думала, что отпустит… За доктором бы надо… Помрут ведь обое…

– Да, да, конечно, – засуетилась Мария Габриэловна. – Сейчас, сейчас…

Камиша лежала странно спокойная. И даже когда ее тело скручивала судорога родильной схватки, лицо оставалось почти безмятежным – как будто она уже не чувствовала боли.

Сознание ее, впрочем, оставалось ясным.

Когда в комнату, вытирая руки полотенцем и на ходу раздавая указания слугам и родным, вошел Аркадий Арабажин, она улыбнулась ему навстречу.

– Здравствуйте! Слишком рано, да? Он не выживет?

– Ничего не могу сказать до осмотра, – пробурчал Аркадий, пододвинул стул и раскрыл чемоданчик.

– Ну что, что, что? – почти скороговоркой допрашивала врача Мария Габриэловна. – Она умирает, да, да? Я знаю, знаю. Но как же ребеночек?

Ее слова эхом облетали комнату, повторяясь в растерянных репликах собравшихся почти в полном составе домочадцев. Красивые темноглазые мужчины, женщины, дети. Вроде бы вполне живые и даже цветущие. Но их фигуры на фоне резной мебели, встревоженные лица – тоже совсем как эхо отражались в мутной глубине венецианских зеркал, висевших в доме повсюду… И чудилось, что это уже – не настоящие люди, а старинный семейный портрет, от времени покрывшийся тенью и патиной.

– Ребенок жив, я слышу сердцебиение. Не знаю, хватит ли у него сил родиться и уж тем более задержаться на этом свете. Но ее организм окончательно истощен. Он больше не может ничего дать ребенку и изгоняет его наружу, чтобы он хотя бы попытался зацепиться за жизнь…

– Ах, Мио Дио! – воскликнула Мария Габриэловна и расплакалась. Лев Петрович нежно обнял жену.

– Дорогая, я думаю, надо пригласить патера. Я все понимаю, но мы же должны быть реалистами. Все в руках Господа нашего. Аркадий Андреевич…?

– Конечно, реалистами, – буркнул Аркадий. – Поэтому зовите своего попа. Кому-нибудь да пригодится…

– Что я должна делать? – спросила Камиша.

Марсель носил кастрюли, а горничная Марии Габриэловны подливала в них горячую воду по мере ее остывания. Степанида вызвала дворника, велела ему принести со двора кирпичей и теперь зачем-то грела их в камине. Старенькая тетушка Камилла аккуратно рвала на квадратики две ветхие и мягкие простыни.

– А где ваши родители, Камиша? – заинтересовался Аркадий.

– Они не одобряют моего… хм-м…поступка, и, после того, как обо всем узнали, стараются поменьше меня видеть, а также не очень подпускать ко мне братьев и сестер… Туберкулезные миазмы, понимаете ли… – усмехнулась Камиша. – Я не настаиваю. Мне все равно. Но что я должна делать?