БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Вернемся, однако, к отъезду. Твоя семья одна из первых попала в Штаты…

Поскольку мы были беременны, я очень хотел уехать в Америку прямо из Рима. А нас тогда отправляли из Москвы в Израиль через Рим. Я выехал первым, а Миша, его жена Ира, её родители, моя мать и мой папа остались заложниками. Мишу тогда не выпустили, потому что он снял фильм о Ленине. И партия, и КГБ были уверены, что он знает о Ленине что-то, чего нельзя знать другим. Мы, например, уже знали, что писательница Мариэтта Шагинян была у Поспелова, который в ЦК занимался марксизмом-ленинизмом, и заявила ему: «А вы знаете, что Ленин на самом деле Бланк?!» Остолбеневший Поспелов сказал: «Этого только нам не хватало!». А она ему дала найденную в архивах бумагу, подтверждающую это. Он взял бумагу и сказал: «Мариэтта Сергеевна, я эту бумагу должен положить в сейф». А она ему: «Клади, клади, голубчик, я сделала 100 копий» Вот оказалась такая неприятность с Владимиром Ильичом. Я до сих пор это переживаю…

Я просил в римском посольстве, чтобы меня скорей впустили в Америку. А работник ЦРУ, который притворялся, что он переводчик консула в Риме, хороший такой парень, спрашивал: «И что вы так торопитесь?». — «Хочу, чтобы мой сын родился в Америке, тогда он будет иметь право стать президентом США». Он посмотрел на меня, как на больного. «А если будет девочка?». — «В нашем роду рождаются только мальчики».

Это было смешно и, как оказалось, сработало: нас, в конце концов, пустили в самолет. Так что в Италии мы прожили всего недели три. Я очень хотел уехать, а меня проверяли — партийный я или беспартийный. «Можете проверять десять раз, — сказал я им, — я беспартийный и еврей. Так что у меня два положительных качества. Раньше это были отрицательные качества, а здесь это положительные качества. Раньше я говорил: беспартийный, но еврей».

И меня пустили в Кливленд, и Марик там родился. Надо было работать, а я по-английски только и знал: ай лав ю, хелло, хай и гуд бай. Это был мой разговорный язык. Я пошел в школу при Еврейском центре и долго там учился, но это ничего не дает. Улица дает, и работа дает. А теперь, ты видишь, я стал редактором переводов с английского, очень тонких и очень точных. Не дай Бог, пропустил ошибку — будет третья мировая война! Я не имею права на малейшую ошибку в интерпретации, в переводе.

Вот что делает жизнь — я стал переводчиком с английского на русский. С английского на русский я могу перевести любой текст без словаря. Теперь моя жена — американка. Она независимая женщина, с самостоятельной зарплатой, больше меня зарабатывает, можешь себе представить! Работает в Джи-Ти-И — это телекоммуникационная фирма, всемирная, где она менеджер по стратегическому планированию. И поэтому ей платят хорошо. Мы живем под Вашингтоном в Потомаке, растим девочку Джези, ей уже семь лет.

— Раньше я много писал и печатался — у тебя в «Панораме», в «НРС», выпустил пять книг. А потом произошла революция в России в 91-м году, и я вдруг с ужасом понял в этот день, что больше писать не о чем, потому что империя кончилась…

— Закрыли сатирику тему?.. — И до нашего разговора с Ильей не раз литераторы — кто шутя, а кто и всерьез — сетовали при мне на это обстоятельство.

— Да, а что ты думаешь? Действительно, они закрыли тему. Я писал сатиру на то, что я хорошо знал — на советскую власть, на коммунизм. А здесь я сказал моему коллеге, писателю Семену Резнику: «Ты знаешь, что они нас закрыли этой революцией. Нет теперь коммунизма — и антикоммунизм закрылся. Что теперь будут делать советологические центры?»

— Илюша, — не согласился я, — не всё тобой написанное обязательно строилось на противостоянии их идеологии. Многое читается с интересом и сейчас.

— Наверное, ты прав… Я много тогда выступал. Я выступил в 50 городах — в Америке, Канаде, Израиле, в университетах, в еврейских центрах. И я довольно хорошо это делал. Да ты и сам устроил мне пару выступлений в Лос-Анджелесе. Но после этого я перестал писать и перешел к категории забытых писателей. А тут вдруг меня позвали в Балтимор. Собрались какие-то люди, которые помнили меня, мои книжки. Я прочитал свои рассказы, поднял глаза и увидел, что они плачут. Они смеются и плачут. Я спросил: «Что вы плачете? Это же смешно». Они говорят: «Это так трогательно, эта такая светлая грусть».

И потом встал один человек и сказал: «Илья Петрович!». Я вздрогнул. Меня Ильей Петровичем не зовут уже двадцать четыре года. «Можно, — говорит он, — я прочту вслух ваш рассказ?» — «Никто еще при мне не читал моих рассказов, я сам их читаю, и я хорошо читаю», — отвечаю я ему. А он повторяет: «Дайте мне прочесть ваш рассказ». И что удивительно, он выбрал именно тот рассказ, который я собирался читать следующим. И это так странно было слышать…

— Вернемся, однако, к предотъездному твоему времени, — предложил я. — Давай поговорим о том влиянии, какое оказывала 16-я полоса «Литературки» на умонастроение людей: согласись — она создала, можно сказать, определенную эпоху, сформировала некий пласт интеллигенции, духовно объединив его вокруг вашего «Клуба».

— Ты знаешь, я сейчас очень внимательно слежу за российской прессой, за телевидением: у меня на столе стоит так называемый «русский» телевизор, и я слушаю новости прямо из Москвы через спутниковую антенну. Они обзывают нас «шестидесятниками» — именно обзывают, и это для них, молодых, звучит совершенно отрицательно… Они говорят сегодня: эти шестидесятники хотели улучшить советскую власть. Я не знаю, кто хотел улучшить советскую власть! Я не хотел её улучшить — я хотел, чтобы она умерла, потому что она мне мешала.

Я не хотел советской власти, я не любил коммунистов, но я ни разу в своей жизни не встретил настоящего коммуниста! Я не встретил человека, который бы отдал жизнь за партию. Зато я встречал лицемеров и карьеристов… А теперь про нас говорят, что мы хотели улучшить советскую власть, что мы в нее верили! Никто не верил в советскую власть из моего окружения! Зато мы немножечко погубили ее имидж в глазах интеллигенции.

Мы не были могильщиками советской власти, но мы все сделали, чтобы эта поганая власть была смешной. А когда власть становится смешной, она теряется. Советскую власть и коммунизм погубила гласность. Кое-какие факты, которые разрешили — из истории России, о 37-м годе, о Гражданской войне, о революции, о Ленине… Это была гласность, но это не было ниспровержение. И Советский Союз рухнул под этой тяжестью…

— Можно, наверное, говорить, что эзоповская гласность с 16-й полосы в каких-то формах создала своего рода клан внутри интеллигенции… — повторил я.