Сатанинские стихи - Ахмед Рушди

Огонь — дугой через все небо. Саладин Чамча, враг, он же Вилли, мой старина Чамч, исчез в дверном проеме Шаандаар-кафе. Вот она, утроба черной дыры; горизонт схлопывается вокруг нее, все иные возможности увядают, вселенная сжимается до этой одинокой и непреодолимой точки. Неся Большой взрыв на устье своей трубы, Джибрил окунается в проем двери.

Здание, занятое Спитлбрикским советом общественных отношений, было одноэтажным монстром из пурпурного кирпича с пуленепробиваемыми окнами, наподобие бункеров, построенных в шестидесятых, когда такое считалось в порядке вещей. В это строение было тяжело попасть; дверь была оснащена домофоном и вела через узкую аллею к одной из сторон здания, завершаясь второй — тоже надежно запертой — дверью. Кроме того, была проведена сигнализация.

Эта сигнализация, как выяснилось впоследствии, была отключена, по всей видимости, этими двоими: мужчиной и женщиной, вошедшими при помощи ключа. Согласно официальной версии, эти люди пострадали при совершении диверсии, «внутренней работы», возглавляемой одной из них, погибшей женщиной, фактически являвшейся сотрудницей организации, в чьем офисе они пребывали. Мотивы преступления выяснить не удалось, и, поскольку злоумышленники погибли в пламени, представлялось маловероятным, чтобы они когда-либо стали известны. «Гол в свои ворота»[1969] оставался, тем не менее, наиболее вероятным объяснением.

Трагическое дело; погибшая женщина была на позднем сроке беременности.

Инспектор Стивен Кинч, издавая заявление, в котором были изложены эти факты, усматривал связь «между пожаром в Спитлбрикском СОО и таковым в Шаандаар-кафе, в котором почти постоянно проживал второй погибший, мужчина». Вполне вероятно, что мужчина был настоящим поджигателем, а женщина, являвшаяся его любовницей, однако состоявшая в браке и до сих пор сожительствовавшая с другим человеком, была не более чем жертвой его обмана.

Политические мотивы — обе стороны были известны своими радикальными взглядами — не стоило сбрасывать со счетов, однако это была такая мутная вода, что получить ясную картину таких мотивов было довольно трудно. Нельзя было исключать и того, что оба преступления, буде даже они совершены одним и тем же человеком, могли иметь различные побуждения. Может быть, мужчина был просто наемником, спалившим дотла Шаандаар из-за страховки по заказу ныне покойных владельцев и поджегшим здание СОО по воле своей любовницы, возможно, из-за какой-то внутриофисной вендетты?

То, что пожар в СОО произошел в результате поджога, не вызывало сомнений. Море бензина было вылито на столы, бумаги, занавески. «Многие не понимают, как быстро распространяется бензиновый огонь», — заявил газетчикам инспектор Кинч. Трупы, обожженные так сильно, что в целях идентификации потребовались отчеты дантиста, были обнаружены в комнате фотокопирования. «Это все, что у нас есть». Конец цитаты.

У меня есть больше.

У меня, во всяком случае, есть некоторые вопросы. — Например, о синем панельном мерседесе-фургоне, следовавшем за пикапом Уолкотта Робертса, а затем за Эм-Джи Памелы Чамчи. — О людях, появившихся из этого фургона (их лица скрыты за хэллоуинскими[1970]) масками, и заставивших провести их в офисы СОО, когда Памела отпирала внешнюю дверь. — О том, что на самом деле случилось в этих офисах, ибо пурпурный кирпич и пуленепробиваемые стекла не так-то легко пропускают человеческие взгляды. — И, наконец, о местонахождении красного пластикового портфеля и документов, которые в нем содержались.

Инспектор Кинч? Вы еще здесь?

Нет. Он ушел. У него нет ни одного ответа для меня.

Вот — господин Саладин Чамча, в верблюжьем пальто с шелковым воротником, бегущий по Хай-стрит невероятными зигзагами. — Тот же самый ужасный мистер Чамча, который только что провел вечер в компании обезумевшей Аллилуйи Конус, не чувствуя ни малейшей вспышки раскаяния. — «Копыт не вижу, — сказал Отелло про Яго. — Сказки неужель?»[1971] При этом Чамча невероятен не более; его человечность — достаточная форма и обоснование для его поступков. Он разрушил то, что не должно было и не могло более существовать; выбрал месть, воздавая изменой за измену; и сделал это, используя слабость его врага, уязвив его ахиллесову пяту. — В этом — удовольствие. — Но вот он, мистер Чамча, бегущий. Мир полон гнева и случайностей. Все лежит на чаше весов. Пылают дома.

Бумба, колотится его сердце. Думба, бумба, дадум.

Затем он видит Шаандаар в огне; и в смятении замирает. У него сжимается грудь; — бадумба! — и боль пронзает левую руку. Он не обращает внимания; он уставился на горящее здание.

И видит Джибрила Фаришту.

И разворачивается; и несется внутрь.

— Мишала! Суфьян! Хинд! — зовет злой мистер Чамча.

Первый этаж еще не охвачен пламенем. Он бросается к лестнице через открытую дверь, и обжигающий, отравленный ветер отбрасывает его назад. Дыхание Дракона, думает он. Повсюду огонь; листья пламени простираются от пола до потолка. Ни малейшей возможности продвижения.

— Кто-нибудь! — кричит Саладин Чамча. — Есть там кто-нибудь?

Но дракон ревет громче, чем он в силах крикнуть.

Что-то невидимое пинает его в грудь, заставляет рухнуть назад, на пол кафе, среди пустых столов. Думбадум дум думай о смерти,[1972] поет его сердце. Прими ее. Прими.

Над его головой — какой-то шум, подобный топоту миллиарда крыс, эфемерных грызунов, следующих за призрачным дудочником. Он смотрит наверх: потолок в огне. Он обнаруживает, что не может подняться. Пока он наблюдает, потолочная секция отделяется, и он видит обломок балки, падающей на него. Он вскидывает руки в слабой попытке защититься.

Балка прибивает его к полу, ломая обе руки. Его грудь наполняется болью. Мир удаляется. Трудно дышать. Он не в силах вымолвить ни слова. Он — Человек Тысячи Голосов, но теперь у него не осталось ни одного.

Джибрил Фаришта, держа Азраил, входит в Шаандаар-кафе.

Что происходит, когда ты побеждаешь?

Когда твои враги — в руках твоего милосердия: как ты будешь действовать тогда? Компромисс — искушение слабых; это — испытание для сильного.

— Вилли, — Джибрил склоняется перед упавшим мужчиной. — Вы действительно дурачили меня, мистер; серьезно, ты настоящий парень.[1973]

И Чамча, читая в глазах Джибрила, не может отрицать знания, которое там видит.

— Шш, — начинает он, но губы отказывают. Что ты собираешься делать?

Огонь падает теперь повсюду: шипение золотого дождя.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Джибрил, затем отмахивается от собственного вопроса движением руки. — Чертовски глупо спрашивать. С тем же успехом я мог бы поинтересоваться, что двигало тобою, когда ты ворвался сюда? Чертовски глупый поступок. Люди, а, Салли? Сумасшедшие ублюдки, все они.

Теперь огонь окружает их. Скоро они будут отрезаны, брошены на недолговечном островке посреди этого смертоносного моря. Что-то в груди Чамчи снова наносит удар, и он яростно трепыхается. Лицом к лицу с тремя смертями — от огня, от «естественных причин» и от рук Джибрила, — он отчаянно напрягается, пытаясь говорить, но только карканье вырывается из его гортани.

— Па. Тр. Ммм. — Прости меня. — Па. Щщщ. — Пощади.

Столы кафе полыхают. Множество балок сыплется сверху. Джибрил, кажется, погрузился в транс. Он повторяет задумчиво:

— Проклятая чертова глупость.

Может ли быть, что зло никогда не было тотальным, что его победа, какой бы подавляющей она ни была, никогда не будет абсолютной?

Взгляни на этого поверженного человека. Он пытался без сожалений разрушить разум такого же человеческого существа; и, чтобы сотворить это, эксплуатировал совершенно безупречную женщину: по крайней мере, отчасти — вследствие собственного недостижимого и вуайеристского желания обладать ею. Однако этот же самый человек рискнул своей жизнью, без всяких колебаний, в безрассудной попытке спасти других.

Что это значит?

Огонь сомкнулся вокруг этих двоих, и дым — повсюду. Возможно, их гибель — вопрос нескольких секунд. Есть более срочные вопросы, чем вышеупомянутая чертова глупость.

Что сейчас выберет Фаришта?

Есть ли у него выбор?

Джибрил отбрасывает трубу; наклоняется; освобождает Саладина из плена упавшей балки; и поднимает его на руки. Чамча, чьи ребра переломаны так же, как и руки, слабо стонет, и голос его подобен голосу креациониста Магеддона до того, как тот получил новый язык, сделанный из собственного огузка.

— Ли. По. — Слишком поздно.