Андреевское братство - Василий Звягинцев

Сутки-двое благоразумным обитателям лучше сидеть за закрытыми ставнями и крепко запертыми воротами. Во избежание…

Глава 22

Я решил, что добираться к цели следует самыми глухими, непроезжими переулками. Но при этом возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под совершенно непонятными углами и вполне способны вывести как раз туда, где появляться не следует.

Меня вдруг охватила острая тоска. Не от страха за свою жизнь, а от бессмысленности происходящего. Даже на улицах Сан-Франциско, преследуемый умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал.

Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь.

Стоило радоваться избавлению от смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь.

Был бы я местным, я бы так не нервничал. Даже в разгар ожесточенных уличных боев обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком и рискуя. Именно потому, что это их город и их время, они интуитивно знают, как себя вести и как разговаривать с вооруженными людьми, хоть красными, хоть белыми. Я этого не знаю, и каждый легко увидит во мне чужака. Как, например, сообразил это статский советник. Чужаков же проще всего убивать на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.

И значит, у меня теперь тоже один выход – при малейшей опасности стрелять первым, как мне ни претит такая перспектива.

Размышляя подобным образом, я брел вперед, ориентируясь по памяти и отчетливо представляя только одно – что двух опасных рубежей мне не миновать, но преодолеть их все-таки можно, если сохранять постоянную бдительность и выдержку.

Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать первом веке представляли собой проблему. Старательно сохраненные и даже злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре исторической части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших прудах, все эти Кривоколенные, Армянские, Сверчковы и Петроверигские являли собой узкие, едва ли не трехметровой ширины, щели, по бокам которых стояли тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира.

Кое-кто называл этот стиль —»вампир».

Нормальный переулок такого типа по своей длине трижды меняет название, трижды – направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана или без совета случайно встреченного старожила выбраться в цивилизованные кварталы города крайне проблематично.

А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверными характерами.

И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находиться в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.

Зато я подумал – все здесь чужое, совершенно все. А вот небо – то же самое. Как дома. Как в детстве…

Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло показаться даже и романтическим.

Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие впереди тени шести-семиэтажных домов, по идее, намекающие на присутствие впереди нормальных широких улиц, до которых тем не менее непонятно как добраться.

Спорадически вспыхивающие справа, слева, впереди и сзади звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.

Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней добавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится.

Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щуриться от этого нездешнего света.

Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал.

Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.

От Пушкинской с минутными интервалами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана «Прага».

С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.

Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен.

Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок.

Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэллсовские морлоки.

Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни даже желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный.

Запомнился момент, когда навстречу мне выскочили несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.

– Стой, эй ты там, стой! Кто такой?

Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.

Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя я ушел с этого места не спеша и не пригибаясь.

Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову.

Крови на пальцах не оказалось. Очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевларовая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.

Дальнейшее представляло какие-то странные обрывки впечатлений.

Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.

– Эй, мужик, ты че, раненый? – спросил участливый голос.

– Немножко есть, – ответил я.

– Перевязать нечем, – обрадовали меня.

– Спасибо, уже перевязался…

– А за кого воюешь, за нас или за этих?.. – непонятный человек без всякой агрессивности отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.

– За себя воюю, остальные мне без разницы…

В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, покашливающих, хлюпающих носами людей.

– Дак вроде и мы так же. Выпить хочешь?

– Хочу…

Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков.

– Закусишь?

– Не хочется.

Странные люди. Для чего им я и сами они что здесь делают?

Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили:

– Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи… Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, а мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленница. До утра посидим, а там и подумаем…

Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии.

– А ты, земляк, что ли из идейных?

– Почему так думаешь?

– Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что…

– На улице подобрал, – ответил я.

– Ну-ну, оно понятно, – согласился прежний голос.

– Сам-то из офицеров царских или как?

Надо же, насколько прав был судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий.

– Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия…

Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.