ЖД - Дмитрий Быков

Аньке снились бледные, прозрачные жители мертвого Алабина. Они протягивали к Аньке тонкие, зыбкие руки и умоляли все это как-нибудь остановить, но остановить ничего уже было нельзя: все сыпалось, потому что повторялось слишком много раз.

– Василий Иванович, – тихо говорила Катерина Николавна, – ты зачем девочку привел?

– Так ведь я не приводил, Катерина Николавна, – оправдывался старый васька. – Она сама за мной пришла, или ты не слышала?

– Захотел бы – не пришла бы. Ты мне, Василий Иваныч, вот что скажи. Только не врать! – жестко добавила Катерина. – Было у вас что с девочкой?

– Опомнись, Катерина Николавна, – жалобно заморгал Василий Иванович, – что ты такое говоришь… с ребенком-то…

– Я почем знаю? Вы люди особые, это я варягов с хазарами насквозь вижу, а про вас, странников, мне ничего не известно…

– Как можно, Катерина Николавна! – продолжал он увещевать ее. – Ведь она мне… ну… как дочь она мне! У меня дочь когда-то была, ты знаешь, Катерина Николавна? Славная девочка, вроде этой, забыл только, как звали…

– Все ты забыл. Может, и у тебя с ней было что, а ты забыл?!

– Да какая же со мной пойдет, с бродягой! – не понимал Василий Иванович.

– Да ведь пошла же она с тобой из дома! Это значит, она любит тебя, Василий Иванович.

– Ну, не так же любит… не по-женски…

– Этого мы с тобой знать не можем. Женская душа потемки, это я тебе сама говорю. А знаешь ты, Василий Иванович, что девочка твоя – хазарка?

– Откуда мне знать, Катерина Николавна, опомнись…

– А как же не знать? Самая что ни на есть. Что ж ты на семью смотрел, да ничего не увидал?

– Какие они хазары, Катерина Николавна! Если бы они хазары были, так уж их к началу войны в Москве бы не было! Хазары подчистую ушли, а кто не ушел – того выгнали…

– Ну, это ты мне не рассказывай. Среди хазар такие есть, что давно с русскими породнились, но меня-то не проведешь. Я эту кровь чую. Я по ней, можно сказать, специалист. Я сторож, Василий Иванович, у меня работа такая.

– Так это… это… – засуетился Василий Иванович. – Ее же инспектор Гуров видел, и ничего! Лично смотрел, и ничего!

– Когда это Гуров ее видел? – недоверчиво спросила Катерина.

– В Москве был у меня, – торопился Василий Иванович, – он-то про облаву и предупредил! И ее видел, и дома был, со всей ее семьей разговаривал…

– Что же он там себе думает, Гуров? – проворчала Катерина. – Явная же хазарка, к бабке не ходи… Колене в седьмом хазарка… Что, он знал, что она с тобой пойдет?

– Да откуда же ему знать? Она сама ведь не знала, что пойдет…

– А надо было знать, Василий Иванович. Сторож на то и сторож. Как же Гуров не углядел… Вы же – пара!

– Что за пара? – не понял Василий Иванович.

– Ты из наших, из странников, славного рода, она из хазар, – ты понимаешь, что будет, если меж вами что начнется?!

– Да что начнется-то, Катерина Николавна! Между нами сроду ничего не будет, я же не то что в отцы, в деды ей гожусь…

– Плохо все, Василий Иванович, – строго сказала Катерина. – Земля не держит больше, чувствую. Такое может случиться, что не знаешь, откуда ждать. Плохо все, куда ни глянь – плохо. И где это видано, чтобы хазары такие слезливые пошли – ваську в странствия провожать? Это все неспроста, Василий Иванович, думать тебе надо, Василий Иванович…

– Я сам все видал, – с невыразимой печалью сказал Василий Иванович. – И гадали, и соколок пускали – все видно. Но как хочешь, Катерина Николавна, печкой тебе клянусь, яблонькой клянусь – это не через меня придет.

– А все-таки в Дегунино пойти вам придется.

Василий Иванович замер.

– Как – в Дегунино? Она только что пришла, хоть отдыха ей дай!

– Нельзя ей здесь оставаться. Нечего хазарам тут делать. Пусть ее в Дегунине смотрят. Если они скажут, что нет от нее опасности, – пусть хоть домой, хоть на все четыре стороны. Завтра уведешь ее в Дегунино, и смотри мне.

– А ну как она не пойдет?

– Пойдет, – сказала Катерина. Василий Иванович надолго задумался.

– Ты вот что пойми, – проговорила Катерина после паузы. – Это как к врачу на консультацию. Один врач по одним болезням, другой по другим, в Дегунине такие люди сидят, что все знают… Нельзя без этого, пойми ты, нельзя. Время сейчас такое, что, того гляди, все упустим. Для этого ли сторожили тысячу лет?!

– А в Дегунине война, – сказал Василий Иванович. – Котел дегунинский. Меня не жалко, а если с ней что?

– Да ты сам знаешь, какая сейчас война. Войны-то уж нет давно, заканчивать будут. Опять худой мир и опять по-старому. Они ведь как хотели? Они думали, если война, так можно решить как-то. А у них такая война каждые сто лет – и никакого толку. Так что будет все это вечно, если только люди твоего рода не станут с хазарками гулять.

– Я не гулял с ней, – в который раз повторил Василий Иванович. Другой бы на его месте рассердился, но у васек эта эмоция не получалась.

– Значит, пусть и другие не гуляют. Я с ней завтра сама поговорю. Ты не лезь. Ступай спи.

Но Василий Иванович не спал. Если б не синдром Василенко, он в эту ночь непременно наложил бы на себя руки. Но у васек не было и этого умения.

– Аня, – серьезно и по возможности доброжелательно сказала Катерина. Ей трудно было разговаривать с хазарами – у нее действительно было на них безошибочное чутье, и любить их ей было не за что. Но она держалась изо всех сил и даже улыбалась. – Аня, Василию Ивановичу нельзя оставаться в Алабине.

Анька посмотрела на нее с тоской. Она чувствовала, что ее странствие так просто не закончится.

– Ему надо пойти в нашу главную деревню, – сказала Катерина. – В Дегунино, Аня. Ты, наверное, слышала.

– Да, слышала. Там боевые действия.

– Ну, боевых-то нет, – уверенно сказала Катерина. – Какие боевые… Не это страшно. Страшно, что яблонька наша сохнет и печка портится. А поговорить с ними может только Василий Иванович. Другого такого специалиста у нас нет.

– А откуда вы знаете, что там с печкой? – спросила Анька.

– Мы все знаем. У нас эта связь поставлена.

– А он уже знает, что ему надо туда идти?

– Знаю, знаю, Анечка, – мелко закивал Василий Иванович. – Надо печку посмотреть, это святая наша печка… Это такое особенное у нас место. Если я печку не посмотрю, может, и Дегунино погибнет…

– И яблоньку, – твердо добавила Катерина.

– И яблоньку, – тихо повторил Василий Иванович.

– Может, при обстреле повредило или что, – сказала Катерина. – Ты пойми, Аня. Ты можешь, конечно, вернуться домой. Тогда Василию Ивановичу придется идти одному. Отправить с ним мне некого.

– Ты можешь вернуться, Анечка, – снова закивал Василий Иванович, – даже и лучше, если вернешься… Правда, вернись…

– Что ты, Василий Иванович, – сказала Анька твердо. – Конечно, я пойду с тобой. Здесь мы, наверное, кому-то мешаем. – Она не могла не подколоть Катерину.

– Вот ты какая, Аня, – сказала Катерина. – Ну и к лучшему. Такой можно доверить Василия Ивановича.

Анька хотела сказать, что ей никто его не доверял, она сама все решила и, собираясь совершить подвиг, не спрашивала разрешения на это. Но заедаться с Катериной не стала.

– Прямо после завтрака и идите, – сказала Катерина. – До Дегунина неблизко, кружным путем километров пятьсот. Лучше всего до Колосова поездом, а там либо по реке, либо лесом…

– Да в Дегунино-то дойду я, – засуетился Василий Иванович, – в Дегунино как не дойти…

Анька хотела отказаться от завтрака, но поняла, что гордость гордостью, а поесть надо. Путь предстоит долгий. Она уже научилась понимать цену горячей еде.

…Когда они вышли из Алабина и по заросшей бетонке зашагали к лесу, где им вновь предстояло пересечь линию запретки, – Анька почувствовала странное облегчение. Оно знакомо только очень тревожным людям, для которых дом – всегда нечто временное, а дорога – то, чего отнять невозможно. Тут ни у кого не надо было ютиться из милости. И когда они вошли в лес, он был полон свиста и щебета, запахов и ягод. Василий Иванович со своим рюкзачком, покряхтывая, шел следом.

– А хорошо, Василий Иванович, – сказала Анька. – Лучше так, правда?

Василий Иванович посмотрел на нее с испугом, но ничего не сказал.

– Вместе весело шагать по просторам, по просторам, по просторам, – запела Анька.

Василий Иванович шел следом и молчал. Это была не его песня.

Глава девятая

Родительская суббота

Сразу за домом, в котором Громов жил ребенком, начиналось капустное поле. Там уже был колхоз, а за колхозом кольцевая дорога. Прямо перед кольцевой дорогой стояли три высоких толстых трубы – то ли ТЭЦ, то ли бетонный завод. Он так и не узнал этого, и не хотел узнавать. Если узнаешь, трубы потеряют все свое очарование. Еще на закате был хорошо виден колхозный элеватор – загадочная Л-образная конструкция. Там кончалась Москва. Квартира выходила окнами на поле и три трубы, а балкон лестничной клетки – на окраинный спальный район. Громов любил туда выходить и смотреть, как люди возвращаются с работы. Почему-то все время была весна, небо было зеленое. Вероятно, он запомнил один-единственный вечер, самый первый, с горьким запахом пыли и почек, – и все остальные поместились в него. Мы ведь о каждом периоде нашей жизни помним что-то одно: одно пробуждение зимой, ознобный путь в школу, топшотный контрольный свет зудящей лампы; один весенний вечер на балконе; один просторный июньский день со шторами на сквозняке и блаженной прохладой, гладящей разгоряченное тело.