Смысл ночи - Майкл Кокс

Я еще несколько минут стоял в дверном проеме с пистолетом в руке, дрожа всем телом.

В своей жизни я совершил много поступков, за которые мне, видит Бог, было стыдно, но я еще ни разу не убивал человека. Однако по глупости своей я воображал, что мне, видевшему столько жестокого насилия за годы работы у Тредголдов, не составит труда поднять пистолет и вышибить Даунту мозги под побудительным влиянием ненависти и гнева. Неужели я настолько слаб? Неужели совесть возобладала над моей волей? Я оказался с ним, с моим заклятым врагом, наедине в безлюдном месте, как и хотел, — но в последний момент что-то удержало меня, хотя жажда мести пылала в моей груди с прежней силой. Потом я сказал себе, что почти всему в этой жизни можно научиться посредством практического опыта — а научиться убийству, вероятно, проще всего, если ты оскорблен достаточно сильно и обладаешь достаточно крепкой волей. Совесть — если это она остановила мою руку — необходимо безжалостно подавить.

Я убрал пистолет в карман и поплелся обратно на Темпл-стрит, в полном смятении чувств. Я снова задался вопросом, способен ли я вообще на такой поступок. Не смалодушничаю ли опять, когда настанет момент нанести решающий удар? От одних этих мыслей по сердцу пробежал холодок сомнения. Нет, нет, в следующий раз я точно не дрогну! И опять — легкий укол опасения.

До глубины души потрясенный своей неспособностью сделать то, что я хотел сделать больше всего на свете, я побрел дальше и в конечном счете оказался перед дверью опиумного притона в Блюгейт-Филдс.

О боже, какие видения являлись мне той ночью — видения столь ужасные, что я не в силах описать их здесь! Под конец я впал в продолжительное буйство, и пришлось вызвать врача, который дал мне сильное снотворное. По пробуждении мне показалось, будто я лежу на мягкой постели. Свежий соленый ветер овевал мое лицо, и я слышал крики морских птиц и плеск волн. Где я? Конечно же, в своей старой кровати в сэндчерчском доме, и в маленькое круглое окошко задувает утренний ветерок с Пролива. Я медленно открыл глаза.

Нет, я лежал не в кровати, а в вязкой, липкой грязи на берегу реки, по-прежнему в своей рабочей одежде. Как я там очутился, мне до сих пор непонятно. Мало-помалу сознание стало возвращаться ко мне, и в уме моем зазвучал голос, нашептывавший мне тихо, но отчетливо. Я медленно повернулся на своем слякотном ложе, чтобы посмотреть, кто находится рядом. Но поблизости никого не было. Я лежал один на унылом пустынном берегу, над которым тянулся ряд высоких темных зданий. В следующий миг внутренний голос зазвучал снова, теперь громче и настойчивее, — он говорил мне, что я должен сделать.

Я пишу сии строки в дни спокойного раздумья, но тогда я был на грани помешательства, доведенный до такого состояния предательством возлюбленной, отчаянием, гневом и дурманным зельем опиумного мастера. Почти полностью потеряв человеческий облик, я лежал между миром людей и миром монстров; надо мной простиралось странное серо-бурое небо в ярко-красных потеках и кляксах, подо мной хлюпал черный липкий ил; и настойчивый шепот, похожий на шум стремительного потока, неумолчно звучал в моих ушах.

— Я слышу тебя! — услышал я свой голос. — Я выполню твою волю!

Потом я вскочил на ноги и, испуская нечленораздельные вопли, принялся метаться взад-вперед по берегу, точно буйный почитатель Бахуса.[297] Но не вино привело меня в такое состояние, а благословенный опиум, открывший передо мной громадные черные ворота, за которыми стояло другое, более ужасное божество.

Спустя какое-то время — не знаю, минуты прошли или часы — я снова вернулся в мир людей, но не одним из них. Весь измазанный в грязи, я брел тяжкой поступью по Дорсет-стрит,[298] и даже обитатели этого Богом проклятого квартала расступались передо мной, увидев дикое выражение моих глаз. И голос все нашептывал, нашептывал мне, пока я шел на запад.

Наконец я поднялся по темной лестнице в свои комнаты, глубоко подавленный и промерзший до костей. Скинув мокрую, грязную одежду, я вымылся и надел все чистое. Потом я лежал на кровати, тяжело дыша, и смотрел в световое окошко на одинокую звезду, слабо мерцавшую, словно хрупкая надежда, в бледной безбрежности утра.

В следующей попытке убить Феба Даунта я не потерплю неудачи. Внутренний голос подсказал, как мне проверить свою решимость стать убийцей. Другой человек должен умереть, прежде чем я снова встречусь с врагом; только тогда я буду знать, что у меня хватит воли исполнить задуманное. «Умение приходите опытом», — снова и снова шептал я. Божество справедливого возмездия требует двух жертв, дабы малое деяние стало залогом успеха деяния великого.

23 октября 1854 г., понедельник[299]

Я проснулся, дрожа всем телом, и около часа лежал, слушая шум ветра и воображая, будто снова нахожусь в своей кровати в Сэндчерче. На стене — тени непонятного происхождения. Женщина с [клыками?]. Король с огромной кривой саблей. Ужасная когтистая рука ползет по стеганому покрывалу.

Я прикладываюсь к бутылке с настойкой Далби. Уже третий раз за ночь.

В десять часов в дверь постучала миссис Грейнджер. Я снова отослал ее прочь, сославшись на нездоровье.

Сегодня я останусь дома.

24 октября 1854 г., вторник

Бутылка с настойкой Далби пуста. Пытаясь вытрясти из нее несколько последних капель в бокал, я разрыдался.

Это произойдет сегодня вечером.

Я дошел до реки и перешел Саутворкский мост, чтобы пообедать в Боро. В гостинице «Кэтринс-Вил» было темно и людно, никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я заказал два [бифштекса?] и стал наблюдать за официантом, выполняющим заказ. Нож, которым он пользовался, был тусклый и зазубренный, но резал красное мясо с легкостью. Такой отлично подойдет. Гораздо лучше, чем пистолет.

Потом — к месье [Корбин[300]] на Хай-Холборн. «Постоянная головная боль, сэр? Нет ничего хуже. Мы рекомендуем препарат [Годфри]. Вы предпочитаете Далби? Конечно, сэр».

Куранты церкви Темпл отбивают пять. Надеваю пальто. Кладу нож в карман. Натягиваю перчатки — новая пара, не запачкать бы.

Я вышел на улицу. Холодный ветреный вечер, начинал сгущаться туман.

Собор Святого Павла вздымался темной громадой во мраке. [Светового фонаря] не было видно, как и Золотой галереи, где мы с моей милой девочкой стояли вечность назад.

На восток по Чипсайду до Корнхилла, церковные колокола в Сити отбивают шесть. Я пробродил по улицам уже час. Он? Или он? Парень, что околачивается у церкви Сент-Мэри-ле-Боу? Или пожилой господин, выходящий из ресторанчика Неда на Финч-лейн? Я пребывал в замешательстве. Так много черных пальто, так много черных цилиндров. Так много жизней. Как же мне выбрать?

Наконец я оказался на Треднидл-стрит, прямо напротив Банка Англии.

Потом я увидел его, и сердце забилось учащенно. Он был одет так же, как остальные, но чем-то выделялся из толпы. Он стоял, озираясь по сторонам. Перейдет ли он через улицу? Возможно, он собирается сесть в подъезжающий омнибус. Но потом он натянул перчатки и быстро зашагал в сторону Полтри.

Я ни на секунду не упускал его из виду, пока мы двигались на запад: назад по Чипсайду, снова мимо собора Святого Павла, по Лудгейт-хилл до Флит-стрит и Темпл-Бар. Потом он повернул на север, прошел по Уич-стрит до Мейден-лейн, где перекусил и с полчаса читал газету в кофейном доме. В самом начале восьмого он вышел, несколько мгновений стоял на тротуаре в [клубящемся] тумане, поправляя шарф, а затем продолжил путь.

Мы прошли по улице чуть дальше, потом он свернул в узкий переулок, который я не замечал никогда раньше. Остановившись у входа в него, я окинул взглядом высокие глухие стены, густые тени и посмотрел на одинокую фигуру моей жертвы, шагавшую к короткой каменной лестнице, что спускалась к Стрэнду. Шипящий газовый фонарь над верхней ступенькой отбрасывал тусклый луч грязно-желтого света в туманной мгле. Что за место такое? Я поднял глаза на адресную табличку.

Каин-Корт, У.

Он уже приближался к ступенькам в дальнем конце переулка, но я быстро и бесшумно нагнал его.

Мои пальцы сомкнулись на рукояти ножа.

Ну вот, наконец я дошел в своей исповеди до места, с которого начал: убийство Лукаса Трендла, рыжеволосого незнакомца, совершенное 24 октября 1854 года. Он умер тем вечером, чтобы Феб Даунт тоже умер, как требовала справедливость, — ибо без убийства невинного Лукаса Трендла я мог бы и не справиться с более важным делом. Но теперь, после прискорбной смерти бедняги, убитого быстро и без малейших угрызений совести, я знал наверное, что способен на столь ужасное деяние. Подобная логика свойственна безумцам, но мне тогда так не казалось. Напротив, мне в тогдашнем моем душевном расстройстве представлялось вполне естественным убить невинного человека, чтобы гарантировать смерть виновного. Сейчас, когда я вторично признаюсь в своем преступлении, меня терзают угрызения совести за содеянное с бедным Лукасом Трендлом; но я не могу и никогда не стану раскаиваться в чувствах, подвигших меня на такой поступок.