Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

– за избавлением от автора, то есть не от индивидуальности, а от ее манифестации как самоцели: «Авторская воля сводится тогда к работе команды, обеспечивающей прямой эфир для эксперимента; задача едва ли не техническая: переключение камер, смена планов». Лирика, по мнению Степановой, подошла «к очередной финальной черте – где, чтобы выжить, поэту нужно стать хором». Установка «против лирики» возвращает нас к фольклору – огромной машине естественного отбора слов, не интересующейся индивидуальностью. Индивидуальность состоит в умении подладиться к этой машине, инфильтрировать ее, поставить себе на службу. Это умение манифестировано в заглавной части сборника «Киреевский», названного в честь знаменитого русского собирателя фольклора.Кто хранит заборы наши, изгороди пестрые?Пан косматый и Пропал спорят, соревнуются.И Пропал-то шестипал, глянешь и поежишься,И Пан снял жупан – от козла не отличить.Выше, выше ставьте крышу, славьте крышу новую,Хатки, мазанки, землянки, избяные бревнышкиОбойдите, обоймите, дайте нам понятия —Мы покажем, мы уважим, мы за все расплатимся:Звездной ежевикой, синегубою черникой,Перьями сорочьими, орехами лесными,Дымчатой водою с бородою дедовской,Черной бороздой, пожизненною пахотой.

В «Киреевском» песни отпускаются на волю, причем с помощью остранения – или актуализации, «отелеснения» песенного тропа:

Колотился, колотился свет у ворот,Подкатывался, показывался:Сметанушка, матушка, иди на крыльцо,Государыня-сударыня, выгляни!Возговорит сметана черногорлая,Возговорит сметана белобокая:Я не постная сыть, не изюмная сыпь,Не острожная масса творожная,Не равняй мое дело белоеС простодушными простоквашками!

Так цикл начинается: говорят предметы, субстанции. «У всех вещей, как у людей, дурные есть привычки» помним мы из детства. Но последнее стихотворение цикла вновь превращает певца в поэта, дает ему собственную позицию:

Собираются последние песни,Бойцы невидимого фронта:Выходят из окруженья,По две-три строки бегут из плена,Являются к месту встречи,Затравленно озираясь.Как они зачерствели,Уже не размочить водою!Как они одичали,Не могут сказать по-русски.Но старыми, умелыми рукамиОни раздают патроны,До света зрячими перстамиОни «калашников» перебирают,Извлекают, охнув, из раны,Глубоко засевшие буквы —И к утру, обойдя заставы,Они входят в бессонный город.И молчат, пока грохочут пушки.И молчат, пока грохочут музы.

Неясно, дело ли тут в поэтическом предчувствии, но следующая книга Степановой вышла действительно на фоне грохота пушек. Последний на сегодня сборник «Spolia» отличается от предыдущих радикально. Если ранние стихи Степановой были лирическими фрагментами, записями отдельных, но целостных переживаний; если стихи «Лирики, голоса» и «Киреевского» были завершенными песнями, то «Spolia» – это отчет о распаде всякой цельности и связности. Позволю себе процитировать собственную рецензию[66] на «Spolia»: «Название… объединяющее два цикла текстов, отнюдь не случайно: сполии – это не только военные трофеи (а война – ключевой мотив обоих циклов), но и фрагменты украшений античных зданий, выламывавшиеся и использовавшиеся при постройке новых, средневековых строений. То, что составляло мастерство Степановой в прежних сборниках, разламывается, чтобы случайным образом расположиться в рельефе новых строений, собранных из хаотичных впечатлений последнего времени». Война в Украине стала поводом для этой перемены. Автору, собирающему в одном пространстве разнородные тексты, канализирующему знаки агрессии и безумия, для индивидуальности остается лишь порядок монтажа – и индивидуальность наконец протестует против такого умаления:

вагон-ресторан, пластиковые ромашкименю с золотыми буквами на обложкеофициантка, укушенная в шеювсе, кто говорит, как я еще не умею<…>дальнобойщик в своей кабине, теперь проверим,действительно ли она высока, как терем,и что свет изгоняет тьму между вытегрой и любанью.положите мне руку на я, и я уступлю желанью

Близкая параллель к устройству «Spolia» – поэма Антона Очирова «Палестина», также состоящая из разнородных фрагментов, склеенных в коллаж и осмысленных в конце концов гуманитарно, как способ дать слово. Поэма Очирова завершается так: «быдло или дебил, / во многие децибел – // кто разберет в этом тексте // многие голоса / у того все плохие мысли высохнут как роса // у того под ногами будет цвести земля / вернутся из газовых камер польские учителя». Очиров – поэт совершенно иного бэкграунда, и цитаты в его поэме совершенно другие; то, что столь разные авторы прибегают к схожим техникам для осмысления войны (а эти техники восходят ко времени Первой мировой), говорит об универсальной травматичности восприятия войны, в чье информационное поле сегодня, при сравнительно (со страшными войнами XX века) малых масштабах боевых действий, так или иначе вовлекаются все. Испуг, истерика, замешательство – все реакции здесь в каком-то смысле легитимны и подлежат анализу. Все они согласуются с мерой, общей для фольклора и «горячей» авторской поэзии – как можно понять, вернувшись к стихотворению о поезде, которое входит в сборник «Киреевский»:

По его населенным вагонам,Как спасенные души в раю,Я хожу в одеяле казенномИ взволнованно песни пою.Это дело гораздо опасней,Чем считает отец-проводник,Потому что хорошая песняНеизменно восходит на крик.

Но между песней и просто криком есть различие. Криком в песне управляют – и чем незаметнее, тем искуснее. Книга «Против лирики» ни в коей мере не сводится к этому умению – но и оно, как ни крути, в книге есть, и это подтверждает высокое мастерство Марии Степановой, поэта и певицы, которая всегда, в самые «безличные», растворенные в стихии моменты помнит, что она делает.

П.Р.И.Г.О.В.: категории [67]

К 80-летию Дмитрия Александровича Пригова: гид по основным темам и мотивам его стихотворений

Полка

Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007, упоминание отчества, по желанию автора, обязательно) показал русской поэзии новый путь. Таких поэтов на протяжении русской литературной истории было не очень много. Став одним из основателей московского концептуализма, Пригов работал с языками окружающего мира, подвергая их сомнению и критике, на время вживаясь («влипая») в них и приспосабливая к своим целям. Такой операции он подвергал и язык советских лозунгов, и язык повседневных, рутинных разговоров, и – после распада СССР – новый язык глянца и криминальной хроники, всякий раз доходя, по слову Пастернака, «до самой сути» и идя еще немного дальше.

Многие тексты Пригова на первый взгляд кажутся наивными, потому что он надевал маски, выступая от лица человека, полностью поглощенного тем или иным языком. Теоретические работы Пригова – к примеру, статья «Что надо знать» – показывают, насколько сознательным и осмысленным был выбор такой позиции. Дистанция между рафинированным теоретиком и простаком, обывателем, безапелляционным в своей наивности, не определена раз и навсегда, и это создает «мерцание» – важнейший термин в словаре Пригова. Грубо говоря, читая Пригова, мы не можем окончательно ответить на вопрос: это он серьезно? Это он шутит? И эта наша неспособность – эффект, которого поэт добивается принципиально. Отсюда – работа Пригова со штампом, готовой формулой, как будто бы помогающей выразить сложный смысл, но на самом деле мешающей; отсюда «сниженность» многих его тем, пристальный интерес к быту и готовность вписать его в самые высокие контексты (можно вспомнить сборник «Тараканомахия», в котором борьба с домашними насекомыми поднимается до уровня высокой драмы).