Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Он не согласился с ситуацией и, как патриот (хотя из «бывших»), отправился сообщить «куда следует». Все связи его матери — фигуры значительной — оказались тщетны. Милостью было сообщение статьи. Во время баллотирования на ответственный пост она отказалась от должности, аргументируя: «Мой сын объявлен врагом народа». Она, конечно, выполняла все то, что входило (и не входило!) в обязанности отторгнутого чина, потому что коллектив не обнаружил должного человека, поскольку подобные — убывали.

Сознание того, что сюжетом я обязан геноструктуре, вызывает во мне сумбур: я не верю в то, что меня искренне могут беспокоить вопросы экологии и экономики, я не хочу стать жертвой, я пытаюсь спасти мир от катастрофы, мое дело только писать, да, но — о чем?

3. КОРОЛЕВА РОПШИНСКОЙ

Портвейн не в первый раз печется о моей половой функции. Его потребность в оргазме нейтрализована алкоголем. Нынче он сулит мне амплуа соглядатая — гостей двое. Парень, вероятно, курсант: он заботится о физической оболочке — ежедневный заплыв, солнечные ванны, бег. Спутница — очевидная блудница: глобальный распад дискоординирует речь и ориентацию. Портвейн познакомился с ребятами на пруду. Он, конечно, не планировал купание, ему было приятно выпить под аккомпанемент пляжных тел.

— Сейчас мы служивого выгоним, я обесточу питание, а в темноте ты ее сразу тащи к себе. — Отсутствие передних зубов провоцирует меня считать его ребенком. Нарушение дикции искажает команды, непонимание которых может повлечь неправильное исполнение, что, в свою очередь, на ходу чревато аварией и, может быть, даже затоплением плавсредства. Впрочем, я уже изучил диалект Портвейна и знаю, что некоторое журчание означает «отдать швартовы», а определенной интонации цыканье с бульканьем — «замени на штурвале». Обанкротившийся мозг подвержен бреду. — А мы сейчас куда идем? Ну, да.

Капитан пытается нащупать твердую почву.

— Ты ведь знаешь, что я всегда от и до, и если что, то только ко мне. — Веки захлопываются, раздается храп, Портвейн дает крен и валится набок, глаза полуоткрыты, но очевидны только белки, он обобщает свою биографию: причины старения «3-Д6», способ изготовления браги и прочее, подсознание разматывается, как рулон рубероида.

В сепии отцветающей ночи курсант не смог разглядеть должным образом исходные данные объекта. Теперь он поеживается и проверяет взглядом, свободен ли выход. Капитан пытается обойтись с гостьей по-свойски, но раздается шлепок и лай: она пресекает тактильную фамильярность и матерится. Курсанта как дым вытягивает по трапу на верхнюю палубу.

— Ты, пацан, знаешь, кто я? — Чем не Шаляпин, готовый до смерти перепугать кучера-грабителя? — Я — королева Ропшинской! — Мне видится смертоносная спешка вассалов по Ждановской набережной и Большому проспекту. — Хочешь, чтоб тебе болт отрезали и в рот затолкали?

Гостье безразлично, кто перед ней. Ее цель — конфликт. Она выбила искру, и это — утешение. Она остается в боевом стансе, конечности мобилизованы для атаки. Портвейн беспомощно улыбается. Он перешел в иную стадию, отчасти в иной пол — капитан умиротворен и пассивен. Королева обнаруживает бегство курсанта. Она грозно озирается.

— Где? Я ведь тебя везде достану. Завтра Гансу-Мяснику шепну, он тебя в багажнике привезет, — гостья распахивает дверцу рундука и делает шаг: череп соприкасается с горизонтально расположенной полкой. Она отскакивает и превращается в дракона...

— Моя первая, непознанная, отвергнутая, умершая столь рано, послушай, почему все так гадко? Я вижу похоть, расчет, грязь. Как преданно бежал я ко второй любимой, не думая ни о чем, не желая, — мне было дорого и безупречно в ней все. Впрочем, именно ты и заставила меня поразмыслить, таковы ли отношения, какими я себе их представлял. И вот теперь: третья любимая, — каким неземным созданием предстала бы она раньше. Милая, вслушиваться в твой бред, ласкать кем-то обласканное тело, но не знать этого, не верить, было бы для меня счастьем! И снова ты, — я сопровождал бы тебя в бродяжничестве, ты знакомила бы меня со своими кавалерами, — а я бы ничего не понимал! А ты, четвертая, — поверь, я удивился, когда сообразил-прикоснулся, что ты — женщина, — как поразило меня это, очевидное со дня нашего знакомства, когда ты, еще девочка, ребенок, являла мне образец образованности и благовоспитанности, чего же мог ждать еще, веря в здравость своего рассудка, кроме тела с грудями и влагалищем?

Корпус теплохода пронизывает гул шагов. На трапе — ботинки шаландера. Спустившись, он взвешивает шансы.

— А ты — кто? — Королева подбоченивается, готовая ринуться в бой или танец.

— Ты, доченька, в гости пришла, а спрашиваешь, будто я к тебе в дом ворвался. — Кумтыква ободряюще касается обветренного плеча. Он замечает принесенную Портвейном бутылку и пытается изобразить безразличие.

Через мгновение они уже пьют на брудершафт, закуривают, и Королева, избрав шаландера своим духовником, решается на исповедь.

Ее мать работала на конвейере фабрики музыкальных инструментов, где и погибла в предновогоднюю вахту, — хмельную и оттого задремавшую, ее затянуло в кормилец-конвейер посредством захвата волос, далее пальцев рук, очевидно, судорожно пытавшихся изменить судьбу. Я чувствую, как в микроскопический интервал времени между захватом волос и тем, когда расчлененную, хотя каким-то образом еще живую массу выплюнуло на изящно сколоченные ящики с оттрафареченным «гробовой» саржей «Made in USSR» и на всякий случай приколотым, грубо вырванным тетрадным листом в клетку (кафель, зоопарк, тюрьма) со словами «на экспорт».

Думается, в этот неуловимый миг с ней произошло вот что: несмотря на мгновенное отсечение фаланг, — оно имело очередность при первом контакте с механизмом, — осязание констатировало, что это — Оно; зрение восприняло оказавшуюся вплотную перед лицом ленту конвейера дорогой, по которой они брели с бабушкой в толпе беженцев, пытаясь наверстать тыл; обоняние ощутило запах материнского молока — она поняла, что помнила (и это включилась память), помнила его так же, как кормильца и соперника — сосок, обернувшийся потом октябрятской звездочкой, светлячком в небе, мужским членом, кнопками конвейера с обозначением «пуск» и «стоп»; слух различил нездоровый шум в работе конвейера, по тревоге встрепенулись заученные звуки: гул телевизора, бормотание холодильника, скрип дверцы духовки, предродовой вопль тормозов, но разум спохватился: «Это же я!»

Отец Королевы умер, пытаясь покорить летальную дозу алкоголя, умер в реанимации, не обретя сознание, но шевеля испепеленными губами: «Нам