Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

Таким образом осуществляется сознательное и последовательное развенчание одной из ключевых фигур всей Библии, имеющей важное значение не только для Старого, но и для Нового Завета.

Но, более того, упрекая авторов Первой книги Хроник в «фальсификации» и «утаивании» неприятных фактов, М. Шалев называет их людьми, которые «сочинили и записали дурную стряпню»… тем самым предлагая рассматривать Библию не как боговдохновенную книгу, а как литературное произведение.

Проверим эту тенденцию еще на одном известном и, пожалуй, самом загадочном событии, описанном в Книге Бытия, — Жертвоприношении Авраама, которому в произведении Шалева уделено достаточно много внимания.

Чтобы отчетливее понять метод автора и своеобразие его решения, рассмотрим его в контексте классических богословских и философских интерпретаций, ведь фигура Авраама и особенно принесение им в жертву любимого сына Исаака, постоянно будоражило умы мыслителей и настойчиво требовало объяснений, так как оно буквально бросало вызов всякому здравому смыслу.

Вот что пишет по этому поводу один из столпов святоотеческой традиции Св. Иоанн Златоустый. В сорок седьмой беседе на Книгу Бытия Иоанна Златоуста Авраам представлен как образец смирения и любви к Богу, «пламенного усердия и решительной готовности исполнить волю Божию». Бог дал такое странное, неожиданное повеление «не для действительного заклания сына, а для обнаружения всей добродетели праведника». Саму готовность и согласие Авраама уже нужно рассматривать как реальное дело. «А все это было, — считает отец церкви, — прообразованием креста Христова», ведь Бог также отдаст Своего Сына в жертву для спасения людей, и это событие тоже не укладывается в человеческом разуме, так как превосходит его. Авраам, «отец всех верующих», стоит на недосягаемой высоте.

Митрополит Филарет считает, что искушения бывают двух видов: «искушение в зле» (соблазнение на грех) и «искушение в добре» (оно от Бога, и является испытанием и проверкой человека, которое укрепляет его в добродетели). Искушение Авраама было этим вторым видом.

Авторы Толковой Библии под редакцией А. П. Лопухина видят в решимости Авраама доказательство его веры в то, что «Бог не допустит погибели Исаака, а снова возвратит его к жизни» [2, 137]. Они также усматривают в поступке Авраама прообраз Голгофской жертвы, «указание на великого Агнца, закланного от сложения мира». Причем послушание сына равняется здесь жертве отца. Они оба велики перед Богом. Отмечается также, что Господь наградил Авраама благословением всего его потомства.

Говоря об интерпретациях этого эпизода, нельзя обойти знаменитую работу датского протестантского теолога и основателя европейского экзистенциализма Серена Кьеркегора «Страх и трепет» (1843). Кьеркегор называет Авраама «рыцарем веры». Вся первая половина трактата посвящена созданию особой эмоциональной атмосферы — погружению читателя в необычность ситуации. Задача Кьеркегора — заставить удивиться, разбудить, шокировать европейца XIX в., пребывающего в либеральноуспокоенном «розовом» христианстве. По мнению философа, только пребывая в отчаянии, человек может прийти к вере, почувствовать необходимость Бога. Поступок Авраама связан с абсурдом и парадоксом.

Да и стиль рассуждений датского мыслителя также построен на парадоксах. Почему велик Авраам? «Он был велик мощью, чья сила лежала в бессилии, велик в мудрости, чья тайна заключалась в глупости, велик в той надежде, что выглядела как безумие, велик в той любви, что является ненавистью к себе самому» [3, 23].

Религия, по мнению Кьеркегора, не сводится к морали и этике. С этической точки зрения поступок Авраама не укладывается ни в какие рамки (убить собственного сына!). «Однако Авраам верил и не сомневался, он верил в противоречие» [3, 26]. Он верил в то, что Исаак не умрет, а Бог «усмотрит себе агнца для всесожжения», верил вопреки здравому смыслу, «он верил силой абсурда». Кьеркегор признается, что он не понимает Авраама, но в то же время восхищается им. «Рыцарь веры» существенно отличается от трагического героя: его нельзя понять рационально. Вера является «ужасным парадоксом». «Вера — это высшая страсть в человеке» [3, 111].

Таким образом, не сглаживая, а намеренно обостряя сложные коллизии Библии, Кьеркегор добивается потрясающего эффекта: пропуская сюжет через себя, он заставляет читателя задуматься ценой своей жертвы, своей страсти.

Теперь снова вернемся к книге «Впервые в Библии». Каков же Авраам Шалева? Он — совсем иной. Выделяя тему любви, автор справедливо замечает, что в Библии речь идет в основном не о любви мужчины и женщины, а о любви к родственникам, чаще — отца к сыну. В русле этой традиции и рассматривается история Авраама. Но любовь Авраама связана с «ужасом жертвоприношения». По мнению Шалева, весь этот рассказ «предназначен не для осуждения человеческих жертвоприношений, а для того, чтобы показать, до каких мрачных глубин может дойти послушание самого послушного верующего в Библии». Последствия этого поступка, считает М. Шалев, были ужасны: такое ощущение, что после этого отец и сын не виделись и не разговаривали (но этому противоречит забота Авраама о выборе невесты для Исаака, о чем далее автор подробно рассказывает). Делается ничем не обоснованный вывод, что «Исаак избегал встречи с отцом». Шалев убежден, что жертвоприношение разделило и мужа с женой: Сара вскоре умерла. Все это поистине «трагические последствия», причем они могли, как пишет автор, произойти не только в семье верующих, но и «каких-нибудь революционеров, живописцев, исследователей» и т. д. (там же), т. е. людей, увлеченных своей идеей, может быть, бредовой или иллюзорной. Поступок Авраама называется «неудачным экспериментом» и даже «злодеянием» (!) (вторым злодеянием было изгнание Агари с Измаилом).

А в последние годы своей жизни Авраам, по версии Шалева, сбросил с себя «тяжкое иго отца веры», «освободился от своего требовательного Бога» и спокойно в свое удовольствие жил с молодой женой, рожавшей ему веселых младенцев.

Рассуждая о жертвоприношениях в Библии, Шалев обращает внимание на любовь Бога к запаху жареного мяса и комментирует это так: «Не Он нас создал по своему подобию, а мы создали Его по нашему». Мысль, кстати, не новая, но почему тогда слово «Бог» надо писать с большой буквы?

Все это говорит о том, что библейские персонажи для Шалева отнюдь не священные личности и даже не исторические лица, а вымышленные персонажи некоего гигантского романа, да и сам он участвует в процессе художественного творчества, рисуя образ фанатика-Авраама и обманщика-Давида. Не удивительно, что предыдущая книга Шалева, посвященная Ветхому Завету, — «Библия сегодня» (1985) вызвала негативную реакцию в еврейских ортодоксальных кругах.

Парадоксально то, что большинство экзегетов — от раннехристианских писателей до русских и европейцев XIX в., в том числе рассмотренные нами Иоанн Златоуст, Лопухин, Кьеркегор, не будучи иудеями, с восхищением пишут о героях Израиля, а писатель еврейской национальности — Меир Шалев с большой долей скепсиса и без всякой любви рассматривает деяния своих великих предков.

Такова эпоха. Такова притягательная сила жанра интеллектуального романа (непременным атрибутом которого является ирония), ведущего жанра XX и XXI вв.

1. Иже во Святых отца нашего Иоанна Златоустого, архиепископа Константинопольского Избранные творения. Беседы на Книгу Бытия. Т. 2. Издательский Отдел Московского Патриархата, 1993.

2. Толковая Библия / под ред. А. П. Лопухина. СПб., 1904–1913. Т. 1.

3. Кьеркегор Серен. Страх и трепет. М., 1993.

4. Шалев Меир. Впервые в Библии // Иностранная литература. 2010. № 7.

5. Электронная еврейская энциклопедия [Электронный ресурс]. URL: http://www.eleven.co.il/article/14717

6. Shalev Meir. In the Beginning. Am Oved Publishers, 2008.

Орхан Памук

О. Н. Мороз

На первый взгляд роман Орхана Памука «Меня зовут красный» — типичный постмодернистский роман. Текст «Красного…» как бы транслирует многочисленные культурные уровни прочтения (в соответствии с принципом «бесконечности удовольствия от чтения», по Р. Барту), которые ставят под сомнение план внехудожественной действительности (в духе «смерти автора» того же Р. Барта, тем более что формально автор в романе и в самом деле отсутствует) — способность материала книги быть чем-либо большим, нежели набор социальных знаков, разоблачающий ее, действительности, онтологический статус. На этот вывод работает и расплывчатость тематики «Красного…»; не так уж и просто сказать, о чем именно роман Памука: не то об отношениях мужчины и женщины, не то о вопросах морали, не то о проблемах изобразительного искусства. Между тем из «Красного…» без труда можно вычленить три сюжетные линии, способные по отдельности или вместе удовлетворить пристрастия самых различных читательских групп. Кому-то будет интересна любовная линия романа, и он с неослабевающим вниманием станет следить за перипетиями отношений Кара и Шекюре, вполне стандартными для любовного романа (такими, как противодействие влюбленным окружающих, с одной стороны, Эниште, отца героини, с другой — Хасана, ее деверя). Кого-то увлечет детективная линия — расследование серии загадочных убийств, происходящих в среде художников, которые работают над тайной книгой о падишахе. Интеллектуалов же, со снобизмом воспринимающих любовную и детективную линии романа, безусловно, заинтересует искусствоведческая линия, в рамках которой рассматривается традиция исламской миниатюры, связанная с именами мастеров Герата. Кажется, развязка «Красного…» только подтверждает постмодернистскую направленность романа: убийца разоблачен, влюбленные счастливо воссоединились, сложность творческого мира художника очередной раз утверждена, и эта незыблемость социальных знаков, представленных в финале книги, если о чем-либо и говорит, то лишь об их семиотической природе.