Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

Но когда мы сходили с трибуны, пожилая, просто одетая женщина пробралась ко мне сквозь толпу и сказала со слезами в голосе:

— Что же вы не выступили? Я пришла… Так ждала. Ведь прочитала все ваши книги. — И резко, даже гневно повернувшись, пошла обратно.

Я хотела пойти за ней, расспросить, успокоить, но наш заботник из бюро пропаганды, вездесущий Дмитрий Ефимович Ляшкевич, бывший уже начеку, подхватил меня под руку и, сильный, как трактор, потащил к выходу. Времени не было: под берегом Иртыша нас ожидал теплоход «Ленинский комсомол», на котором мы должны плыть в Ханты-Мансийский округ — центр добычи тюменской нефти. Другая группа улетала в Салехард и Уренгой, третья — в Березово, где тоже шумел газ, а четвертая прямо из Тюмени ехала на машинах к хлеборобам южных районов области.

Синим вечером наш теплоход отвалил от берега и вышел на вольный простор Иртыша. Писатели стояли на верхней палубе, смотрели на удалявшуюся кручу, увенчанную белой шапкой кремля, а у меня в душе саднила да саднила невысказанная печаль — волнующее предчувствие необходимости новой встречи с Тобольском.

Смотрела на берега и думала: здесь лет сто назад родился мой отец… У нас в семье никогда не говорили о нем: мать была сурово сдержанной в выражении своих чувств, а мы его не помнили… Что погнало его отсюда на амурские земли? Нужда? Избыток молодых сил? Жажда разбогатеть на золотых приисках? Словно наяву вижу в надвигающихся сумерках на древних улицах Тобольска, на пристанях его — веселого, крепкого, сероглазого сибиряка. Но как он ходил? Как говорил? Когда, с какою «ватагой» и каким путем прошел в верховья Амура, куда отовсюду пробирался сильный и смелый народ?

Что такое чувство родства? Отчего эта щемящая сердце печаль, ведь я совсем случайно попала в Тобольск…

Падает навстречу новый ажурный мост через Иртыш, движутся лесистые берега: плоский пойменный — слева, круто-обрывистый — справа. Бросалась ли в Иртыш красавица Сузги? Может быть, сказка?

Но отец мой, которого я видела только в младенчестве, и трагическая смерть его, которую он нашел вместо богатства на месте, где теперь будет дно Зейского моря, — это быль. И как бы мне хотелось теперь хоть что-нибудь узнать о нем, хотя бы год его рождения, канувший в глубину столетия!

Сейчас на палубе только вольный таежный ветер да я с грузом воспоминаний шестидесятилетнего человека, совсем не чувствующего своей старости, но поневоле ворочающего глыбами, горами временных наслоений.

Что там было в прошлом? Моя мать работала горничной у богачей Ворошиловых, живших на Зее-пристани, когда прошел слух, что у золотопромышленника Коптяева на прииске Полуденном зверски убиты беременная жена и малолетний сын. Смешливая в юности мать, услышав об этом в людской, отчего-то начала смеяться нервно, бурно.

«Как тебе не грех, Настенка!» — прикрикнула на нее старшая прислуга.

А потом Настенку увидел овдовевший Коптяев… Она пошла за него на троих осиротевших детей, и он увез ее с сестрой-подростком Анной в верховья Зеи, на тот Полуденный прииск, в тот дом, где были убиты его первая жена и сын.

«Вот натерпелись мы там страху, когда уезжал отец, — рассказывала мне однажды старушка-тетка. — В доме все было некрашеное и сколько ни мыли, ни скоблили, а на полу в передней проступали кровяные пятна, и на ставне, которым закрывали лаз в кухню, и на скобке двери, и на самой двери тоже… Убили-то Анну Ефимовну не сразу — пытали насчет золота. На глазах у ребятишек творилось такое. Старшенький Миша подбежал, и его тут же пробили ломом, которым и ее, после всех мучений, пронзили. Потом мы переехали на соседний прииск Южный, где ты родилась. Прииски-то по сравнению с нынешними — звание одно. Рядом, в тайге, ворошились мелкие артельки старателей. Рыли ямы, лотками мыли. А мы на стану жили. Дом на четыре комнаты с открытой верандой, кухня в стороне стояла под сопочкой — бегали туда по деревянному настилу. Стайка там, конюшня — в пристройку, качели для вас — ребят — под навесом. Да барачек, где жила семья рабочих. Вот и весь поселок. Был еще амбар (без окон), прирубленный к дому под одной крышей. Из этого амбара отец отпускал рабочим продукты, в нем его и убили».

Он работал раньше служащим в Верхне-Амурской компании, а после стал арендовать богом проклятые эти прииски. И как раз в тот год, когда ему на прииске Воскресенском попало богатое золотишко, случилась беда.

Характером он был веселый, гостей любил. Другой раз приедет один — заведет граммофон:

«Ну, Нюрча, давай плясать».

Пляшем. Мне коса мешает — тяжелая, светлая, как овсяный сноп, я ее оберну вокруг шеи, за пояс заткну и прыгаю, а он рядом чечетку бьет, покрикивает:

«Больше жару, Нюрча!»

Мать — домоседка — все с книжкой — она читать хорошо умела, — смотрит на нас, как на маленьких, да смеется. Но боялась она и на Южном и просила Дмитрия:

«Уедем отсюда. Убьют нас здесь».

Дмитрий Степанович говорил:

«Я один с десятком справлюсь. А ты ночи не бойся — дня бойся».

Они и явились днем, три китайца-хунхуза, и он пошел с ними в амбар — попросили продать крупы да лапши. А кроме него и матери, которая шила на веранде детское бельишко, из взрослых на стану никого не было (я в ту пору уже замуж вышла). Вы играли у кухни под навесом. И вдруг отец крикнул:

«Настя, спасайся!»

Она побежала, но не прятаться, а к нему. Китаец, стоявший на страже, догнал ее и рубанул топором в спину. Тогда она повернула к детям, и он ударил ее еще обухом по голове. Упала Настя среди двора… Старшие сестренки, которые видели смерть родной матери, бросились за рабочий барак, по мосту через ключ в пади, на дорогу к Дамбукинскому тракту и вас с собой утащили.

Ночью наехал народ, который вы всполошили, встретив на дороге возчиков. Отец лежал в амбаре мертвый. На нем было до двадцати ножевых ран — сопротивлялся шибко. А мать очнулась и уползла в тайгу. Ее искали. Она слышала голоса, видела свет фонарей, но отозваться боялась — думала, что это разбойники. Ей казалось, что у нее разрублена голова, она сняла с себя байковую юбку, разорвала (вот какую силищу имела!), завязала себе голову, забилась в чащу и легла на спину в мокрый мох у ключа. Мы в этот ключ за ягодой-моховкой бегали. Вроде крыжовника ягода: зеленая, сладкая, только кусточки, как травка, так и стелются в сырых местах, где тень густая…

Только на другой день принесли мать домой, а она сказала:

«Хочу видеть Дмитрия!»

Взяли под руки, повели. Распахнули дверь в амбар, Настя глянула и повалилась без памяти.

Несколько дней, пока не приехали следователи и полицейское начальство, лежал он в амбаре, на полу, ухлестанном кровью. За это время успел наведаться к сестре фельдшер, наложил ей швы на рану, которая была в целую ладонь. Ничего не стерилизовали, не кипятили, вокруг ходили мужики в сапогах и грязных телогрейках. Ваше сиротское счастье, что мать выдюжила. Хватила она потом горя с вами, но всех вырастила.

Конечно, нам посчастливилось! Но когда я вспоминаю о смерти отца, сразу возникает мысль о жестоком законе тайги того времени. Дома в семье отец был хорош. И еще не успел он стать тем хищником, какими, по существу, являлись золотопромышленники, сплошь да рядом сколачивавшие себе капитал обманом и беспощадной эксплуатацией горнорабочих.

То, что не успел, — к лучшему, но сама эта напрасно пролитая кровь (обычное явление в старой тайге), дважды запятнавшая наше детство, вместе с великим множеством других убийств, накладывает страшный отпечаток на прошлое, когда шло освоение богатств дальневосточного края: кровью и слезами омывались они.

Стоило прожить долгие трудные годы только ради того, чтобы увидеть, как осваиваются такие богатства в советское время. Давайте припомним освоение Алдана (после трех лет бешеной золотой лихорадки), золото Колымы, Чукотки, Каракумов, сказочные месторождения алмазов Якутии, нефть Башкирии, Татарии и вот теперь — Тюмень.

Не слезы, а радость и свет приносят они людям, потому что перестали быть объектом личной наживы, и в самых глухих дебрях, где происходят открытия, возникает кипучая веселая жизнь.

Двадцать четвертого июля, в жаркий солнечный день наш теплоход причалил к гористому берегу Иртыша. Направо от взвоза, на желто-глинистом обрыве лежат вповалку деревья, вывернутые с корнем не то ветром, не то оползнем. Слева, на низкой береговой террасе, деревянные склады и навалы грузов под открытым небом.

Садимся в автобусы… Навстречу — рукой подать — густо-зеленые пушистые кедры, в одиночку шагающие к берегу. В лощине — огороды и старые деревянные домики, окруженные веселым хвойным лесом, — бывший поселок Горнофилинск. Теперь здесь Горноправдинск — городок нефтеразведочной геологической экспедиции, где вершит делами Фарман Курбанович Салманов [9], о котором мне говорил Эрвье. Салманов — настоящий боевой командир в тайге Среднего Приобья, а комиссаром у него Анатолий Ермолаевич Наумов — секретарь правдинской партийной организации.