Танец с огнем - Екатерина Мурашова

– Илья, как ты можешь, это же все неправда, неправда! – гневно воскликнула Наталья Александровна. – Ты же должен помнить, что я всегда к тебе… Ты же знал, как я ценила твой талант…

– Не знаю, не знаю, никаких разговоров промеж нас не было, а полюбить меня вы не могли решиться никак, потому что аз в ничтожестве есмь, несмотря на все таланты, да и батюшка с матушкой вам не велели категорически, у них для вас иной избранник давно был в припасе. Сколько лет… А нынче – что же стряслось? С мужем и детками соскучиться изволили? Резвость ушла или воспоминания потревожили? Бессонной ночью после летнего бала и легкого излишества с мороженым (я помню, как вы его в детстве любили, а вам не позволяли никогда, потому что горлышко слабое было) – вдруг вспомнился крепостной рыжий художник, который к следам ваших ножек на песке щекою припадал…

– Илья, что ты говоришь?! – в ужасе воскликнула Наталья Александровна. – Как ты смеешь судить то, о чем не знаешь ничего!

– Ай-яй-яй! Нехорошо! – Илья издевательски погрозил пальцем в пустоту. – Собачка комнатная вдруг за палец укусила! Непорядок… Собачке должно на задних лапках ходить и через кольцо прыгать. Гашек ваш это, помнится, отменно умел. Как-то он теперь? Сдох наверное. Собачий век – ах! – недолог… Но можно, если папаша с мужем позволят, завести себе другую собачку, умеющую откалывать совсем уж диковинные номера – к примеру, рисовать красками на холсте портреты хозяина, хозяйки, хозяйкиных детишек… Будет что гостям показать…

– Ты негодяй! Негодяй! – с гневным воплем Наташа бросилась вперед и бешено замолотила кулачками по груди, плечам, рукам Ильи. – Любить тебя?! Да я тебя ненавижу! Всегда! Всегда! Ты мне всю жизнь испортил! Без тебя я жила бы спокойно, как моя мать, и как ее мать – моя бабушка. Марионетка в усадебном театрике, у меня их много, игрушек, в детстве было – дергают за ниточки, пляшу, не дергают – отдыхаю. Ты один мне показал, что можно без ниточек – свое хотеть. Крепостной мальчишка – художником стал, по Москве известным. Дочь бывшего хозяина – полюбил. Почему ты не боролся тогда? Если любил, почему не перерезал и мои ниточки тоже? Почему не украл меня? Почему не уговаривал бежать? В Петербург? В Италию? К черту на куличики…

– Наташа… Наташа… Наташа… – вмиг протрезвев, старался унять, уговорить Илья, ловил бьющие его кулачки, прижимал к губам, к груди.

– Что – Наташа? Что?! Я живу теперь, как стерлядь в леднике – жду, когда к Господнему обеду подадут, в могилу. Папа умер два года назад, на Рождество, перед смертью сошел с ума, и думал, что воюет на Кавказе, а мы все – абреки. Защищался от нас саблей или чем подвернется. Детей у меня нет, и не будет уже. То ли я бесплодна, то ли Николай – да теперь и неважно. Я мужу не собачка даже – их хоть любят, журят, беседуют с ними – просто один из мундиров, который надо по долженствованию чистить, в порядке содержать, и надевать, конечно, по случаю. Но нынче Николай Павлович уж в отставку вышел, по возрасту или еще как, потому мундир ему практически без надобности, ненадеван в кладовке висит…

Илья не сразу осознал метафорический смысл последних Наташиных слов, а, осознав, не выдержал и расхохотался. Его Наташенька, несмотря на внешнюю безмятежность, всегда была остра на язык…

– Тебе смешно теперь, пьяный мерзавец…

– Нет, нет, тучка моя серебряная, успокойся, – она как будто родилась в его объятиях, и не хотелось разжимать руки. – Мне вовсе не смешно, мне тебя очень жалко…

– Да, пожалей! Пожалей меня! Поедем со мной – ты же тут гибнешь, а я – там. В чем смысл, и чья вина? Кто кого наказывает? Пусть ничего нельзя вернуть, изменить в прошлом, но я уже не хочу умирать, вися на нитках. Я буду Петрушкой, который не убежал от кукольника, но играет свой собственный номер. И ты мне поможешь. Поможешь, Илюша? Да? Едем сейчас?

– Да. Едем.

– Вы все уже решили? Расчудесненько. А как же, Илья Кондратьевич, с нами-то будет?

Худая изможденная женщина в коричневой поневе и, несмотря на теплый день, в душегрейке. Тихое, как будто бы приветственное ворчание на топчанчике – ей навстречу. Болезненная гримаса Ильи.

– Илья, кто это?

– Не признаете, Наталья Александровна? И вправду, соглашусь, – трудно признать. Прежде-то, когда мы с вами встречались, я была, как яблочко наливное, а нынче… Что ж, Илья Кондратьевич, скажи барыне Наталье Александровне, кем я тебе выхожу. Мне и самой послушать интересно будет.

Илья, вот удивительно, послушался коричневую бабу. Ниточки, ниточки… неужели снова отросли? Да может ли так быть?

– Наталья Александровна, это Марьяна. Когда-то в усадьбе Торбеево жила, после – в доме у вас…

– Марьяна?! – помнилась отчетливо: молодой, лукавой, бесшабашной, проказливой. И вот эта высохшая, коричневая, похожая на засиженную азиатскую кошму… – Да что же с тобой?!

– Да, барыня, это я, – усмешка не красит лицо, а словно перечеркивает его черной полосой. («Что же, у нее и зубов уже нет?!») – Вы уж, должно быть, запамятовали, как ваши батюшка с матушкой меня из дому погнали за то, что я ваши с Ильей Кондратьевичем встречи устраивала и караулила? Запамятовали, вижу… Да и на что вам было помнить? Что я, что Илюшка – так, поигрушки дитячьи, вроде театриков ваших… Вы тогда вскорости замуж вышли за Николая Павловича, Торбеево вам в приданое пошло, а я… рекомендации мне ваши родители не дали, поэтому в приличные дома мне ход был заказан… пыталась по домам стирать, в другие места тыкаться, да что ж – как крепость отменили, нас таких – без дела, без угла, без мужа – знаете сколько в Первопрестольной оказалось? Не знаете, конечно, да и на что вам знать, куда такие девушки как я в моем положении идут… Там я и очутилась в конце концов… Там бы и сгибла окончательно, если б Илюшка мне не помог. Встретились мы с ним случайно, я тогда Катькой тяжела была, болела, ни есть, ни пить, ни работать не могла… Незадолго перед той встречей, кстати, отчаявшись, пошла я к матушке вашей, как к человеку, который меня с девчонок знает: помогите, барыня, дайте кров хоть в доме, хоть в усадьбе, Христом Богом молю, как рожу, все отработаю сполна. Она, помню, эдак на меня через лорнетку черепаховую посмотрела, и говорит с сожалением даже: «Дура, ты, дура! Да как ты только смела предположить, что я в дом, где моя младшая дочь растет, пущу гулящую брюхатую девку?! Возьми вот рубль и уходи скорее вон, от тебя пахнет нехорошо…» Я после утопиться хотела, да вот беда – с детства плаваю хорошо, а на яд или там спички у меня денег не было.

А Илюшка в тот день, как мы с ним повстречались, аккурат свою картину купчине какому-то продал и… все деньги до последнего рубля мне отдал: бери, говорит, Марьяна, себя, а особенно дитя жизни лишать – это грех, а тут тебе как раз хватит до родов спокойно дожить и ребенку на первое обзаведение. А там как Бог пошлет… И вправду послал: потом, уж когда я Катьку родила, я на постоянное место в управу поломойкой устроилась… А еще после Илюшку отыскала, из канавы беспамятным вытащила и на себе сюда притащила. Ноги у него тогда в параличе были, два месяца, почитай, под себя ходил и, лежа, наш с Катькой, вот этот самый портрет рисовал…Болел сильно, но только тогда я его трезвым и видала. Помнишь, Илюшка? Хорошо тогда было промеж нас… А вот где вы-то тогда были, барыня Наталья Александровна, когда я под ним три раза в день вонючие тряпки меняла и блевотину тазами выносила? А?.. Потом встал он… Рисует изредка, ничего не скажу, только выручку сразу в трактире пропивает. А я так и роблю в управе – Катьке на хлеб, да ему на водку. Доктор сказал: грудная болезнь у меня, недолго маяться осталось… Ну и кто же я тебе, Илюшка, в таком разе прихожусь? Скажи теперь, коли уж совсем ехать решился…