Царствование императора Николая II - Сергей Ольденбург

Как только (12 марта) был опубликован указ о перерыве сессии, в обществе началось сильное волнение. Представители октябристов явились к премьеру и решительно заявили, что для них такое искусственное применение ст. 87-й абсолютно неприемлемо. П. А. Столыпин ответил, что это, конечно, известный «нажим на закон», но что проект будет проведен в думской редакции: все происшедшее – решительная победа над «реакционным заговором»; Госдуме совершенно не о чем беспокоиться. После этого П. А. Столыпин, в сознании одержанной победы, в самом бодром настроении уехал на несколько дней отдыхать в имение своей дочери. Вернувшись, он уже застал совершенно иную обстановку…

Когда 14 марта был действительно издан по 87-й ст. закон о западном земстве, общее впечатление можно было выразить словами: «Так играть законом нельзя». Эта формальная, правовая сторона происшедшего затмила все остальное.

А. И. Гучков из протеста сложил с себя звание председателя Думы и уехал в долгое путешествие на Дальний Восток. Несколько думских фракций внесли запросы о «нарушении Основных Законов». Правые были крайне раздражены репрессиями против Дурново и Трепова. «Возмущению Петербурга нет границ», – отмечал (14.III) в своем дневнике граф А. А. Бобринский, добавляя по адресу Столыпина: «Имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» Л. Тихомиров, только что приветствовавший Столыпина, когда ожидалась его отставка, теперь писал: «Столыпин решился взять рекорд глупости… Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия… Какой же тут заговор? Множество лиц, при всех аудиенциях, единолично и в депутациях, просили государя изменить учреждение 1906 г. Какие тут окольные пути! Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса…»

В первом же заседании Госдумы, 15 марта, обсуждались запросы о 87-й ст. «К нам обращаются с искусительным предложением, – говорил октябрист С. И. Шидловский. – Раз мы стоим на почве законности, мы не должны отделять себя от Верхней Палаты… Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведомленны, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонарушений».

«Как будут сконфужены заграничные газеты, – злорадно иронизировал П. Н. Милюков, – когда узнают, что наших членов Верхней Палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов… Благодарите нового Бориса Годунова!»

«Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, – так закончил свою речь В. Н. Львов, – он ответил: священным именем Монарха играет временщик».

Н. Е. Марков от фракции правых заявил, что не поддерживает запроса: Думу можно распускать «и на час, и через час». Но граф А. А. Бобринский, от той же фракции, сказал, отвечая на свой же риторический вопрос, хорошо ли поступил Столыпин в отношении Дурново и Трепова: «Ох, Ваше Высокопревосходительство, нехорошо!»

Только националисты высказались за Столыпина. Из видных думских ораторов лишь В. В. Шульгин (по этому случаю перешедший от правых к националистам) выступил в его защиту. Запросы были приняты громадным большинством.

Если «Новое время» в передовых статьях еще продолжало поддерживать премьера, то М. Меньшиков, чуткий к «настроениям сфер», уже спрашивал насчет П. Н. Дурново: «Если бы он не обнаружил бесхитростного мужества, чисто солдатского, и чисто солдатской верности Престолу – как вы полагаете, сделал ли бы П. А. Столыпин какую-нибудь карьеру?»

Вслед за Госдумой запрос правительству предъявил и Государственный совет. В тех же тонах премьера критиковали А. Ф. Кони, поляк И. А. Шебеко и граф Д. А. Олсуфьев, сказавший, что от членов Государственного совета, очевидно, требуется «не служба царю, а прислуживание правительству». Столыпин, явно не ожидавший такой бурной реакции, видел, как почва ускользает у него из-под ног. Государь и В. Н. Коковцов оказывались правы в своих сомнениях: общество не испугалось «реакционного заговора», но решительно восстало против «нажима на закон».

П. А. Столыпин 1 апреля отвечал на запрос в Государственном совете. Он доказывал, что «чрезвычайные обстоятельства», дающие право применить ст. 87-ю, в том и состояли, что Государственный совет отверг меру, которой страстно ждало население Западного края: «Правительство не может признать, что Государственный совет безошибочен и что в нем не может завязаться мертвый узел, который развязан может быть только сверху. Хорош ли такой порядок, я не знаю, но думаю, что он иногда политически необходим, как трахеотомия, когда больной задыхается и ему необходимо вставить в горло трубочку для дыхания».

Государственный совет, большинством 99 против 53, признал объяснения премьера неудовлетворительными.

В Госдуме П. А. Столыпин выступил 27 апреля.[174] Он намекал на то, что указ 14 марта создает прецедент, благоприятный для Государственной думы:[175] проект проведен в думской редакции. «И как бы вы, господа, ни отнеслись к происшедшему, как бы придирчиво вы ни судили даже формы содеянного, я знаю, я верю, что многие из вас в глубине души признают, что 14 марта случилось нечто, не нарушившее, а укрепившее права молодого русского представительства!»

Из ответных речей наибольший успех в Думе имело выступление В. А. Маклакова; он сравнивал Столыпина с пастухом, который, «когда ему говорят: «Смотри, стадо в овсе!» – отвечает: «Это не наш овес, а соседский!» Избави нас Бог от таких пастухов… Председатель Совета Министров еще может удержаться у власти, но это агония», – заключил Маклаков, возвращая Столыпину его известные слова: «В политике нет мести, но последствия есть; эти последствия наступили, их не избегнуть!»

Государственная дума осудила действия премьера большинством 202 голосов против 82.

Даже сторонники П. А. Столыпина сознавали, что премьер попал в тупик; П. Н. Балашов советовал ему распустить Думу и произвести новое изменение избирательного закона. Но такая политика «диктаторского типа» была возможна только при полном одобрении со стороны верховной власти. А государь считал, что П. А. Столыпин в последнем кризисе поступил неправильно; что он ему уступил – и вышло только хуже; и у него уже не было прежнего доверия к политической прозорливости премьера.

«Престиж Столыпина как-то сразу померк. Клубы, особенно близкие к придворным кругам, в полном смысле слова дышали злобой… – отмечает в своих мемуарах граф В. Н. Коковцов. – Столыпин был неузнаваем… Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроено враждебно».

Но дело с западным земством было доведено до конца: сессии Думы и Совета были закрыты за два дня до истечения того двухмесячного срока, который дается на внесение в палаты законов, проведенных по 87-й ст. Таким образом, закон остался в силе – теоретически хотя бы до осени, – а летом состоялись земские выборы в шести губерниях Западного края. Они не дали националистам ожидавшейся победы, состав гласных был в большинстве беспартийный.

Моментом, когда Столыпин подавал в отставку, воспользовался Илиодор и бежал из обители, куда его выслали, обратно в Царицын. Снова собралась многотысячная толпа вокруг монастыря – епископ Гермоген на этот раз стал открыто на сторону Илиодора. Только что прибывший в губернию новый саратовский губернатор П. П. Стремоухов запросил Петербург, что ему делать. Товарищ министра внутренних дел П. Г. Курлов ответил, что полиция ночью должна проникнуть в монастырь и арестовать Илиодора. П. П. Стремоухов, опасаясь, что это вызовет кровопролитие, запросил самого Столыпина; тот 24.III ответил: «Прекратить всякие действия против монастыря и Илиодора». Таким образом Илиодору удалось остаться в Царицыне. П. А. Столыпин затем говорил П. П. Стремоухову: «Ужасно то, что в своих исходных положениях Илиодор прав… но приемы, которыми он действует, и эта безнаказанность – все губят».

Летом Л. Тихомиров прислал Столыпину записку, в которой убеждал его взять на себя почин реформы, которая вернула бы царской власти свободу законодательного творчества, – иными словами, сделала бы Госдуму совещательным учреждением. Столыпин на этой записке пометил (9 июля): «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции».

П. А. Столыпин, ощущая себя в состоянии «полуотставки», на все лето уехал отдыхать в свое имение Колноберже и лишь ненадолго приезжал в июле в Петербург. За это время министр земледелия А. В. Кривошеин сговорился с замещавшим премьера В. Н. Коковцовым и отказался от требования о передаче Крестьянского банка из Министерства финансов в ведомство земледелия, на чем так усиленно настаивал премьер («Вы меня предали», – с горечью говорил ему Столыпин в июле).