Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов

Как спортсмен живет не подлинной, а мнимодушевной жизнью природного существа, так и демонстрант живет не подлинной, а мнимой общественной жизнью. Подобно первому, демонстрант растлевает общественную жизнь. Какова бы ни была современная западная манифестирующая толпа (политическая, забастовочная, празднующая), самодеятельная она или собранная для специальной цели властью, охраняемая или, наоборот, охраняющая, какова б она ни была, все ее чувства – возмущения ли, одобрения ли, борьбы или ликования – по большей части мнимодушевны. Как мнимо и само состояние убежденности человека в ней. Сопоставьте образы возмущенной толпы из истории прошлого и современной демонстрации, собравшейся для выражения возмущения. Первые были действительно возмущены, вторые как бы возмущены и участвуют в инсценировке.

Еще более, чем фигуры спортсмена и демонстранта, нелепа фигура "общественного деятеля" (того паче общественной деятельницы). Как в любительском спектакле, где самодеятельные актеры подражают профессионалам, так и на общественной сцене общественные деятели играют настоящих политиков. Конечно, и политик – игрок, разыгрывающий свою партию на массах или в узком интриганском кругу близких к власти. Но он всегда имеет реального противника, и в случае неудачи ему грозит реальная опасность. Общественный же деятель конкретного противостояния себе не имеет и сам создает его себе в лице правительства ли или другого, такого же, как и он, общественного деятеля. Он постоянно подвергается опасностям, которые ему не угрожают, дает клятвы, которые его не связывают, бросает вызов врагам, которые ему не страшны, и выдвигает лозунги, которые всегда преувеличенны, обязательно превышают требования его личной и общественной совести, а часто и его собственное разумение. Нынешнее западное общество переполнено полуслепыми движениями, которые исторически не работают, хуже того – как бы работают и тем самым могут способствовать чему угодно, в том числе и осуществлению целей, противоположных тем, которые они же провозглашают. Как не произойти беде?

6 (72)

Только если художник "пишет, поет, играет для себя, а не для того, чтобы воздействовать на других", только если им движет внутренняя потребность выразить свое чувство, мысль, отношение к жизни, выразить и удовлетворить себя, только тогда созданное им произведение будет действительно искусством. Настоящее произведение искусства это то, в котором выражаются подлинные, задушевные мысли и чувства автора.

Искусство, по Толстому, тем лучше, чем сильнее художник испытывает чувство и чем яснее его выражает, то есть чем он искреннее в чувстве и выражении чувства. Поэтому примитивное театральное представление охотников вогулов – настоящее искусство. Не потому, разумеется, что они вогулы, нецивилизованные люди. В наше время свою охотничью сцену они изображали бы для туристов, и это было бы кривлянье. Если бы ту же сцену поставил, скажем, ансамбль Моисеева, то, несмотря на мастерство исполнителей и их старание добросовестной передачи танца вогулов, это было бы поддельное искусство. Но и собственный праздничный танец вогулов, и их представление его перед туристами, и постановка этого танца высокопрофессиональным ансамблем есть в разной степени явления мнимодушевности. Так что дело не в самой мнимодушевности, а в степени ее автономности от подлинных чувств, в ее отчуждении от действительной душевной жизни, в своего рода "секуляризации" чувств из рабочей души в сферу мнимой души.

Когда человек умышленно лжет другим или лицедействует, то он знает, что он делает, и может перестать делать, если захочет. Но как только человек вовлекся в мнимодушевность, так он часто теряет способность различать, где его собственные, подлинные движения души, а где мнимодушевная подделка. Разобраться в том, что подлинная, а что подложная и мнимая душевная работа, бывает чрезвычайно трудно. Но трудно или легко, а в этом человек разобраться должен. Это тоже духовный труд, тоже душевная работа. Вот такую душевную работу, работу на узнавание подлинности своих душевных движений (чувств, разума, совести, веры) и их подмены Толстой и именовал Искренностью или "усилением правдивости".

Искренность (в искусстве, в вере, в мысли, во всей жизни) и есть та сила душевная, то качество, которое отделяет действительные движения души от мнимых (или мнимых их проявлений) и которое лишает мнимую душу силы псевдоподлинности. Силой искренности Толстой и его ученики поверяли всю жизнь. В их среде царила атмосфера искренности, подлинности, задушевности в точном значении этого слова. Даже свое духовное рождение Толстой, как помните, объяснял действием искренности, "произведшей переворот, который из области мечтаний и призраков привел меня к действительной жизни".

Лев Николаевич не принижает искусство, а, скорее уж, напротив: придает ему слишком большое значение в жизни людей. Вот его слова:

"Истинное произведение искусства есть откровение нового познания жизни, которое по непостижимым для нас законам совершается в душе художника и своим выражением освещает тот путь, по которому идет человечество"(30.225).

Для большинства людей искусство – необходимая приправа. Для Толстого искусство должно иметь значение основной пищи, хлеба, а не пряности, и он требует, чтобы оно насыщало, а не возбуждало искусственный аппетит. Он не вдается в разнообразные прелести и сравнительные достоинства приправ культурной жизни, он просто констатирует, что такое искусство – не хлеб для жизни и никто им не питается, а только делают вид, что питаются.

Нужна немалая душевная работа, нужны серьезные усилия правдивости, чтобы осознать, что суть дополнительные душевные наслаждения от сознания своей совести, беспокойности и творческой возможности своего ума, от остроты переживания любви и гордого возведения идеала, а что гнет ответственности своей души, боль задыхающегося разума, муки сознания неполноценности своей любви и стыда за свои недостоинства и свое маловерие. Мало ли на свете людей совестливых, доже чересчур совестливых, совестливых чужой совестью, но не переносящих и бегущих от сознания своей виноватости. Одно дело возвышающее и наслаждающее возгорание совести (или чувства справедливости), другое – терзание от своей вины. Но ведь продуктивной и подлинной работы совести без сознания виновности не бывает. Надо поймать себя на таком состоянии переживания совести без вины, посметь признать поддельность этого чувства, рискнуть остаться ни с чем, даже без уважения к себе. Вот душевная работа искренности.

Мнимость жизни – в ее соблазнах и суевериях. В середине 90-х годов, в "Христианском учении" Толстой определяет соблазн как "лживые оправдания грехов", как "ловушку, в которую заманивается человек подобием добра"(39.143). В этих определениях понятия "ложь", "лживость" употребляются не в значении умышленной неправды, а в значении "мнимости".*) Соблазны тут – это мнимые соображения, разрешающие творить зло ради благой цели или объясняющие необходимость или неизбежность тех или иных согрешений требованиями духовной жизни(39.144) – мнимой духовной жизни.

*) То же значение имеет у Толстого и понятие "заблуждения", проистекающего не от ошибки ума, а от блужданий души в мнимости.

Разоблачения мнимостей человеческой жизни – всеми признанное проповедническое амплуа Льва Толстого. В 1910 году, в "Пути жизни" Толстой определял соблазны как "ложные