Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Более того, трансформация быта – это первое, с чего начинают декабристы. Неслучайно И. Д. Якушкин связывал начало распространения в России тайных обществ с изменением офицерского быта: «В Семеновском полку устроилась артель: человек 15 или 20 офицеров сложились, чтобы иметь возможность обедать каждый день вместе; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым по обязанности службы приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе – такое времяпрепровождение было решительно нововведение»[1065]. Отсюда тянутся нити и к пышным застольям в Каменке Давыдовых – Раевских, и к более скромным «русским завтракам» К. Ф. Рылеева. Именно эта сторона декабризма отчетливо отразилась в сознании современников как неотъемлемая часть движения в целом:

Сначала эти заговорыМежду Лафитом и Клико[1066]Лишь были дружеские споры… —

писал А. С. Пушкин. Близкую мысль высказал и П. Я. Чаадаев в письме к Якушкину от 2 мая 1836 г.: «Вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми между трубкой и стаканом вина»[1067]. Современный американский исследователь Лорен Дж. Лейтон считает, что «слабостью тайного общества было и то, что заседания нередко превращались в пирушки с шампанским и устрицами»[1068]. Трудно судить, была ли это слабость или нет, но, бесспорно, это было спецификой.

Быт и идеология тесно сплетались. И одно могло легко трансформироваться в другое. «Русские завтраки» Рылеева состояли, как свидетельствует М. А. Бестужев, «из графина очищенного русского вина, нескольких кочней кислой капусты и ржаного хлеба». «Такая спартанская обстановка завтрака» идейно объясняется «всегдашнею наклонностью Рылеева – налагать печать руссицизма на свою жизнь»[1069]. С этой же точки зрения интересно стихотворное послание Пушкина «В. Л. Давыдову», которое строится на переплетении бытовых и идеологических мотивов. Начинается оно с ничем не примечательной бытовой зарисовки:

Меж тем как генерал Орлов —Обритый рекрут Гименея —Священной страстью пламенея,Под меру подойти готов.Меж тем как ты, проказник умный,Проводишь ночь в беседе шумной.И за бутылками аиСидят Раевские мои.

Для постороннего глаза здесь все совершенно обыденно: женится генерал М. Ф. Орлов, Давыдов проводит ночи в беседах, Раевские пьют аи и т. д. Однако для каменских обитателей все это наполнено совершенно особым смыслом. Недавно в Москве прошел съезд Союза Благоденствия, на котором женитьба Орлова была воспринята как причина выхода из тайного общества[1070], небезобидный характер ночных бесед Давыдова и Раевских также хорошо был известен посвященным. А далее в текст включается История:

Когда везде весна младаяС улыбкой распустила грязь,И с горя на брегах ДунаяБунтует наш безрукий князь…

«Безрукий князь» – Александр Ипсиланти, в прошлом сослуживец и один из ближайших друзей Михаила Орлова, возглавивший восстание греков против турецкого деспотизма. «Отныне и мертвый или победитель он принадлежит Истории – Завидная участь»[1071], – писал Пушкин В. Л. Давыдову в мае 1821 г. С этим восстанием, вызвавшим прилив энтузиазма в русском обществе, были связаны и конкретные политические планы декабристов.

Стихотворение пишется во время великого поста, и Пушкин, который в этот период, по его собственному признанию, берет «уроки чистого афеизма»[1072], позволяет себе добавить кощунственные мотивы, зная, что они будут вполне одобрительно восприняты вольнолюбивым каменским обществом:

На этих днях, среди собора,Митрополит, седой обжора,Перед обедом невзначайВелел жить долго всей РоссииИ с сыном птички и МарииПошел христосоваться в рай…

И опять бытовая тема выходит на первый план:

Но я молюсь – и воздыхаю…Крещусь, не внемлю сатане…А все невольно вспоминаю,Давыдов, о твоем вине.

И завершается текст отрывком, написанным в стиле конспиративной поэзии с использованием тайнописи. Грядущее Светлое воскресение означает революцию, подготавливаемую членами тайного общества:

Ужель надежды луч исчез?Но нет, мы счастьем насладимся.Кровавой чаши причастимся —И я скажу: Христос воскрес.

В этом стихотворении многие образы следует истолковывать двояко в соответствии с заключенным в них конспиративным содержанием. В то же время нагнетание бытовых деталей, в основном гастрономического характера, воссоздает реальную бытовую ситуацию, в которой проходят напряженные политические дискуссии. В этой связи интересна антитеза постного быта Кишинева (говеет Инзов) и кощунственного изобилия Каменки (и за бутылками аи // сидят Раевские мои). Обедне противопоставляется обед. С одной стороны: сушеные грибы, часослов, с водой молдавское вино, а с другой – аи, лафит, кло-д-вужо[1073]. При этом первое явно ассоциируется с деспотическим правлением и содержит намек на политический характер пушкинской ссылки на юг:

…бог простит мои грехи,Как государь мои стихи.

Второе – с политической свободой и религиозным вольномыслием. Переплетение быта и идеологии дается на уровне одной фразы: демократический халат, который Давыдов надевает «перед обедом». Характерно, что свою поэзию Пушкин относит к миру каменских удовольствий, придавая ей одновременно и кощунственный, и свободолюбивый характер:

Я променял парнасски бредниИ лиры грешный дар судьбыНа часослов и на обедни,Да на сушеные грибы.

Но быт – это не только еда, но и отношение к самым близким людям: детям, жене и т. д. И здесь на первый план выдвигается проблема языка общения. А там, где язык, там обязательно присутствуют своя «проза» и своя «поэзия». И если «проза» быта предполагает взгляд на быт как на что-то низкое и противопоставляет ему высокую небытовую сферу, то «поэзия» быта, наоборот, выделяет мир повседневности на фоне чужого неорганизованного пространства, по отношению к которому быт выступает как упорядоченная структура, с наложенными на нее дополнительными ограничениями. Складывается язык, понятный только узкому кругу посвященных лиц. Это может быть как язык слов, когда изобретаются специальные словечки-окказионализмы, так и язык значений, когда общепринятая лексика получает специфический смысл, понятный лишь в определенном кругу посвященных. «Поэзия» быта перестает быть метафорой и превращается в бытовую поэзию, для понимания которой требуется реконструкция затекстовой реальности домашней жизни. Ее смысл совершенно очевиден и прозрачен для тех, кто живет этой жизнью, но темен для всех посторонних. Поэтому такая поэзия чаще всего остается за пределами истории литературы. Между тем ее функция в культуре исключительно важна. Она организует бытовое пространство, превращая его в факт культурной жизни, по ней определяется общий культурный уровень эпохи, отношение человека к важнейшим общечеловеческим ценностям: любви, дружбе, повседневным заботам и т. д. В жизни декабристов такая поэзия играла гораздо большую роль, чем может показаться на первый взгляд. Без ее изучения в восприятии декабризма утрачиваются его плоть и кровь, а сами декабристы, превращаясь в идеологов, перестают при этом быть людьми.