Боль - Ольга Богуславская

Общество постоянно изнуряет себя вопросами: как совместить человеколюбие с безопасностью здоровых людей? Люди из бывшего Советского Союза изуродованы генетически — психически больные у нас, давайте не будем кривить душой, людьми не считаются. По этой же причине мы очень редко видим детей-олигофренов или даунов с родителями. Их стесняются. По этой же причине все вопросы, связанные с содержанием психбольных в больницах, не говоря уж об учреждениях, где осуществляется принудительное лечение, — все эти вопросы всегда остаются без ответов. Тут на здоровых денег не хватает, а вы про психически больных…

Подумать только: люди, попадающие на принудительное лечение, лишены права, которое даровано всем узникам, — знать, когда истечет срок заточения. Срок принудительного лечения судом не определяется. Раз в полгода комиссия изучает дело пациента и постановляет: пусть лечится еще. А сколько? Сколько надо, столько и будут. А сколько надо? Там посмотрим.

А смотреть, как нетрудно догадаться, будет вполглаза. Каганович на всех совещаниях неустанно твердит о сроках, которые должны быть. Он уже давно собирает газетные материалы, посвященные теме принудительного лечения. Недавно положил в свою заветную папочку материал, где автор задает читателям любопытный вопрос: отчего в сталинских лагерях, где люди проводили по полжизни, практически не было самоубийств? Я не угадала. Оказывается, потому что они знали, чего им ждать. Пусть 25 лет — но ведь и этот срок когда-нибудь закончится. Люди, находящиеся на принудительном лечении в российских психиатрических больницах, лишены даже возможности жить в ожидании.

К вопросу о человеколюбии имеет отношение и дело Чикатило. Чикатило много лет убивал людей, его очень неумело искали, а когда нашли — тоже убили. Расстреляли от имени государства. Была долгая дискуссия — здоров он или болен. Читай — можно расстреливать или нет. Решили, что здоров. Я не адвокат Чикатило, однако полагаю, что он был психически болен. И расстреляли его, чтобы успокоить общественное мнение.

А что же делать с такими людьми?

Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужно с уважением относиться к науке. В частности — к генетике. Маньяка вылечить нельзя, потому что генетические "искажения" коррекции не подлежат. И не надо строить иллюзий, покупать ему гармошку и читать по утрам стихи. Его не надо лечить, это не лечится. Его надо изолировать. Может быть, навсегда. И не врачи должны принимать решение об изоляции таких людей, а суд. Разумеется, имея соответствующее заключение врачей. Нужно снять с врачей эту чудовищную повинность. И нужны специальные учреждения. Тогда человек будет изолирован от общества по закону.

Но это дорого. Построить специальное учреждение с соответствующей атрибутикой неприступной крепости, платить деньги охране и персоналу, который вряд ли захочет за копейки проводить время с упырями. В психиатрии есть такой термин — "вторая жизнь". Когда человек помещен в условия, в которых он не может совершить преступление, он приспосабливается к этим новым условиям, у него возникают какие-то отношения с окружающим миром, и все происходит по-человечески. Конечно, расстрел дешевле. Если нельзя расстреливать, тогда можно запереть такого интересного собеседника в психбольницу и держать там до окончания века. Если он кого-нибудь убьет уже в больнице — это будет судьба, рассуждают ревнители экономного человеколюбия. Против судьбы не пойдешь. В Европе такие учреждения отличаются не только повышенными мерами безопасности, но и комфортом. Само собой разумеется, ничего общего с тюрьмой. Говорят, что президентский санаторий в Барвихе — сущий пустяк по сравнению с их "санаториями".

Все всполошились: знаменитого казанского людоеда выпустили на свободу. Да, выпустили. А за что его держать? Специальной статьи с таким словом нет у нас ни в Уголовном кодексе, ни в "Книге о вкусной и здоровой пище". Людоед отсидел свой срок и вышел. Система-то, как пошутил один доктор, может, именно на благополучие людоедов и рассчитана.

А чтобы понять, как на самом деле общество относится к содержанию психически больных людей, лучше всего, несомненно, приезжать на экскурсию в Троицкую больницу.

А что? Чистота идеальная. Больных кормят апельсинами и ананасами, медицинский персонал — такого нигде больше не увидишь, разве в кино. Но только надо выдавать посетителям, как в музеях мира, наушники и специальную кассетку. А там будет записан рассказ о том, как коллегия Минздрава ещё в 1992 году решила провести на базе этой больницы эксперимент, сосредоточив в ней все три вида принудительного лечения. А то нехорошо получается: общий и усиленный есть, а тех, кому предписан строгий, нужно везти в Сычевку, то есть в другой город. Решили: в Троицкой больнице будет все. Восьмым пунктом постановили: "…до первого сентября 1992 года обратиться в Министерство труда и занятости РФ с просьбой ввести в номенклатуру психиатрических больниц должность сотрудников, обеспечивающих безопасность работы внутри отделений".

Прошло несколько лет. И что же? Сами знаете что. Должность охранника ввести забыли.

Правда, одно примечательное событие в жизни этой больницы все же произошло. Главное московское медицинское управление на свой страх и риск (больница-то считается московской, просто находится вне Москвы) ввело в штат больницы службу внешней охраны. В связи с чем число побегов резко сократилось с двух с половиной сотен и последние два года держится на цифре 30. Но даже и эти тридцать, даже и выписанные, а не сбежавшие, куда они идут, когда за ними закрываются ворота лечебницы? В консерваторию, думаете, музыкой лечить больную душу? Нет. Они идут на улицу. И когда они убивают по 5 человек в подъезде и приезжает съемочная группа телевидения, не закрывайте лицо кружевным платочком. Сколько человек нужно убить, чтобы в Минздраве все-таки вспомнили, что есть такие психически больные, от которых нужно спасаться, то есть охранять от них общество.

Недаром врачи-практики твердят, что лечение и содержание опасных психически больных труднее, чем их экспертиза. Конечно, все тут важно, но если ошибку в экспертном заключении можно хоть как-то исправить, то лечение, которое от безденежья превращается в мучение, — исправить практически нельзя.

А может, все-таки можно предвидеть, ну хоть как-нибудь рассчитать, как поступит больной Иванов?

Борис Владимирович Шостакович, когда его спрашивают о прогнозе, всегда вспоминает рассказ Ивлина Во о человеке, который тридцать лет находился в психиатрической больнице (убил велосипедистку). Этот человек вышел из больницы и на другой день сам вернулся, потому что снова встретил девушку на велосипеде.

Мы поднимаемся по лестнице, и кто-то сзади говорит, что бывший монастырь очень даже подходит для пожизненного заключения. Монахи сами заточали себя здесь. Я не оборачиваюсь. Я уверена, что мысли всех людей, которые здесь находятся, всех — и осужденных, и тех, кто их охраняет, никогда, ни при каких обстоятельствах не становятся достоянием других. Я ещё только иду по коридору, ещё только смотрю на двери камер, "глазки" которых завешены кусками черной кожи, но уже не сомневаюсь, что рассказать об этом нельзя.

Открывают первую дверь.

Два человека, находящиеся в камере, молниеносно оказываются у стены, в которую упираются поднятыми руками, ноги расставлены на ширину плеч, а дежурный по камере начинает отчаянной скороговоркой: имя-фамилия, осужден по статьям…

Дежурный инспектор: "Отставить". Скороговорка тотчас прекращается. Итак, первое, что я узнаю: "пожизненники", как их здесь называют, содержатся в камерах по двое, иногда — в одиночку. Шконки, нары, двухъярусные кровати — называйте как хотите, стол, стулья, умывальник, зарешеченное окно… Лежать днем нельзя (если только врач не пропишет постельный режим), из камеры одного осужденного выводят трое дежурных. Разумеется, в наручниках.

На работу, если она есть, выводят по двое. "Работа" — это другая камера, такая же по размеру, только в ней не нары, а швейные машины.

Все ли ходят на работу?

Не все. Кто не хочет, того не заставляют.

В Москве один журналист сказал мне перед отъездом сюда, что до него дошли верные слухи, что осужденных в "пятаке" (так называют эту колонию) содержат в кандалах. А вечером начальник колонии Алексей Васильевич Розов скажет: мне позвонил знакомый и спрашивает, а правда ли, что у тебя осужденные готовят на кострах?

Смешные люди. Все гораздо страшней.

Костра эти люди не увидят, может быть, уже никогда.

Слово "никогда" — здесь главное слово.

И первый человек, которому я объясняю, что я журналист и хочу задать несколько вопросов, сразу же говорит мне: "Я не виноват. Лучше смерть. Я уже не знаю, чего от себя ждать".

Дежурный Владимир Юрьевич Туманов, человек с хорошим, добрым лицом и глазами, из которых смотрит мука, открывает дверь камеры. На табличке написано: "Кириллов Анатолий Иванович, 1961 года рождения". С особой жестокостью убил женщину и водителя машины.