Горькая линия - Иван Петрович Шухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот и жила Наташа Скуратова эти последние годы, оставленная в начале войны Алексеем Алексеевичем Стрепетовым в полном одиночестве. Она не знала, любит ли он ее. Ведь он никогда не говорил ей об этом, даже в прощальном своем письме перед бесследным исчезновением из мятежного полка. «И если суждено еще будет нам с Вами когда-нибудь встретиться, я расскажу Вам многое, и Вы, надеюсь, поймете и оправдаете меня тогда, чего не сможете сделать сегодня»,— писал ей Алексей Алексеевич. И Наташа, наизусть заучившая эту прощальную стрепетовскую записку, чаще всего вспоминала почему-то эти слова и больше всего думала о них, никак не понимая их подтекста, хотя и чувствовала, что какой-то скрытый смысл в этой фразе имеется. Много и часто, то хорошо, то дурно думая об Алексее Алексеевиче, Наташа не понимала одного: как он мог, любя ее, бесследно исчезнуть на целые годы, не найдя способа сообщить ей за все это время хоть что-нибудь о себе. «Значит, все это вовсе не то, за что я это все принимала…»— все чаще и чаще думала с горечью Наташа.
Время шло. Проходили чередой дни, похожие один на другой. Стрепетов не подавал о себе никаких вестей. О нем, как, впрочем, и погибшем Аркадии, совсем изредка говорили в скуратовском доме, но всегда при этом полковником произносились о племяннике жестокие, нехорошие слова. Это обижало и раздражало Наташу. Не рассчитывая уже на какой-нибудь слух об Алексее Алексеевиче, она все же не переставала думать о нем, не могла позабыть ни его грустной, рассеянной улыбки, ни тревожного и пытливого взгляда. С надеждой прислушивалась она к звону бубенчиков какой-нибудь запоздалой тройки, мчавшейся по тракту мимо усадьбы, холодела при мысли о том, что вот так вдруг прискачет как-нибудь среди ночи и он…
А однажды, заглянув поутру в зеркало, Наташа ахнула. Боже мой, что же с ней сталось?! Впервые за эти три года она увидела как будто чужими глазами свое потускневшее, утомленное лицо и испугалась. С изумлением, с тревогой приглядываясь к своему отражению, она с не меньшей тревогой и изумлением огляделась затем и вокруг себя. Вконец постылыми, серыми, скучными показались ей давно не беленные стены комнаты, старая пыльная мебель, туалетный столик, заставленный пустыми флакончиками из-под дешевых духов, коробочками из-под кремов и пудры и прочими безделушками, в которых давным-давно не было решительно никакой нужды.
А за окном красовалось золотое погожее утро ранней осени. Белые, как лебеди, гуси полоскались в пруду. Шестнадцатилетняя дочка кухарки — Маша, здоровая, сильная, гибкая девушка, легко и плавно ступая босыми ногами, несла на коромысле полные ведра воды и беспричинно улыбалась чему-то. Озорной, весь в репьях пес Раскатайка, заигрывая с Машей, падал перед девушкой, положив на вытянутые впереди себя лапы лохматую морду, и притворялся спящим, а затем вскакивал из-под босых Машиных ног и, отбежав вперед, снова ложился в той же позе, весело поглядывая на улыбающуюся девушку своими лукавыми каштановыми глазами.
Накинув на ночную рубашку легкий ситцевый халатик, захватив с туалетного столика гребенку, сдернув на ходу со спинки кровати полотенце, Наташа выскочила по черному ходу на крылечко и первая поздоровалась с идущей мимо Машей.
— Машенька, здравствуй!— крикнула Наташа, приветливо махнув девушке полуобнаженной тонкой рукой.
— Здравствуйте, барышня. Чего это вы сегодня ни свет ни заря?— удивленно сказала Маша и, продолжая улыбаться, остановилась, слегка согнувшись под коромыслом.
Раскатайка, забыв про свою забаву, тоже присел на задние лапы рядом с девушкой и с таким же веселым недоумением, как и она, смотрел на Наташу.
— Ты еще пойдешь за водой?— спросила Наташа девушку.
— А то как же. На кухню два-три коромысла. И астры надо полить.
— Ну тогда и я сейчас спрошу ведра у мамы. И будем вместе с тобой воду носить.
— Пожалуйста, если охота…
— Сию секунду, Машенька… Я тебя догоню,— сказала Наташа, тотчас же скрывшись за дверью.
Маша, сделав еле заметное недоуменное движение левым плечом, пошла все той же легкой, танцующей походкой дальше, а Раскатайка, склонив набок свою лохматую голову, остался сидеть на месте, не спуская своих лукавых каштановых глаз с двери, за которой скрылась Наташа.
Через какие-нибудь четверть часа обе девушки, забыв про оставленные на берегу ведра, сидели рядышком на мостках и, совсем как дети, весело и беспечно болтали ногами в студеной воде.
— Это худо — быть неграмотной, Машенька,— продолжая давно начатый разговор, строго сказала Наташа.
— Куды хуже, барышня…
— Хочешь, я тебя обучу?
— Што вы, барышня… Да ить я на хутор, зачем не видишь, от вас уеду.
— А на хуторе школы нет?
— Школа-то с прошлого года значится, да вот учителя — сбились с ног — найти не можут.
— Что ты говоришь, Машенька?! Школа без учителя?
— Не школа — сирота она у нас, барышня.
— А что, если я учительницей к вам поеду?
— Пожалуйте, коли не шутите…
— Вполне серьезно говорю, Машенька.
— Скучно только у нас вам покажется.
— Не скучнее, чем здесь, надеюсь.
— Ну, тоже ить, сравняли барский дом с хутором! Хуторские горницы — не ваши хоромы.
— Эх, Машенька, знала бы ты, как мне надоели эти хоромы.
— Это в таком-то раю красоваться вам надоело?
— Не смотрела бы ни на что…
— Ну, значит, взамуж пора вам, барышня.
— А ты откуда знаешь?
— Знатье известное. Не сидится девке на месте — подавай жениха невесте.
— Неправда. Я о женихе и не думала…
— Думой тут не поможешь, барышня.
— Глупости говоришь, Машенька.
— Все может быть, барышня. Дура-то я отменная. Это правда.
— Никакая ты не дура. Наоборот.
— Нет, дура. Кабы умной была — не видать бы девкам меня на нашем хуторе.
— Вот как? А куда бы ты делась?
— В город Ирбит бы
