Окружение Сталина - Рой Медведев

Одновременно развивался процесс духовно-нравственного перерождения части правящей партийно-государственной элиты, готовой удержаться на верху управленческой пирамиды любыми средствами, с помощью любых доктрин. Таким образом, борьба за необходимое вначале сохранение власти стала содержанием, сутью самой этой власти, борьбой ради борьбы. Творчество и самобытность все активнее вытеснялись охранительным догматизмом. Человек идеи безнадежно уходил в прошлое, на смену ему все увереннее выдвигался слуга идеи. Впрочем, и сама идея неузнаваемо изменилась.

Остановимся подробнее на произошедших в идеологии изменениях, несомненно повлиявших на сознание и поступки М. А. Суслова. С конца 20-х годов политика все меньше опирается на научные разработки и все более утрачивает связи с действительностью. В результате негативных процессов в верхних эшелонах власти были отброшены разумные рекомендации и выводы обществознания, экономической науки. В противоположность ленинской идее добровольности всех форм социалистической кооперации, искажая ее смысл, сталинское руководство варварскими методами провело насильственную кампанию «сплошной коллективизации». Деревню обобществили. На север и восток под лозунгом «ликвидации кулачества как класса» отправили на голодную смерть многомиллионное зажиточное крестьянство. Страну охватил зерновой, продовольственный кризис. Такова была цена начатого идеологического эксперимента. Естественно, гонениям подверглись и объективно, беспристрастно мыслящие экономисты, поскольку они не соглашались обосновывать соответствующей «теорией» социализма порочную административно-политическую акцию. Их сопротивление подавлялось путем идеологических репрессий и физического уничтожения. Неудивительно, что теория социалистического хозяйства все дальше уходила от науки, поиска истины, реальной жизни. Она была вынуждена фальсифицировать научные данные, оправдывая ошибочную, порой просто преступную политику в деревне Сталина, Молотова и других руководителей, узурпировавших власть. Подобные метаморфозы потрясли все сферы идеологической жизни, все отрасли обществознания. Итог и апофеоз процесса — появление «Краткого курса истории ВКП(б)».

Результатом образования сталинской тоталитарной системы стало не просто замедление в развитии идеологической жизни, но ее жестокая деформация, превращение идеологии в то, что К. Маркс и Ф. Энгельс называли «ложным сознанием». Общественные науки превратились, по существу, в служанок светской религии. Им отводилась жалкая роль — комментировать откровения Сталина и его сподвижников. Всякое отступление от должного и дозволенного жестоко подавлялось. Реальные общественные процессы как бы втискивались в прокрустово ложе извращенной идеологии.

Сложившаяся и обслуживающая режим тоталитарная идеология требовала не мысли и рассуждений, а поклонения и слепой веры; не самостоятельности, а исполнительности; не таланта, а преданности. Личность нивелировалась в сложившейся системе до набора необходимых государству качеств и ценна была не своей индивидуальной неповторимостью, а вульгарной и насильственно внедряемой социальностью — стремлением быть как все. И чем выше в строгой иерархической структуре государства находился человек, тем меньше он принадлежал самому себе, тем ограниченнее была у него возможность выбора (в том числе и нравственного) и тем больше он становился частью целого.

Вступая на тернистый путь партийной карьеры в начале 30-х годов, Суслов постепенно хорошо усвоил правила игры и поведения, диктуемые обстоятельствами. Более того, желание подчиняться и служить было ему близко внутренне, психологически. Поэтому не надо было преодолевать в себе никаких моральных барьеров, он все делал добровольно и сознательно. Время требовало безгласных и не раздумывающих. И посредственности было гораздо легче выжить и продвинуться «вверх». Как мы уже говорили, сутью власти стала борьба за власть — а здесь требовались хитрость, расчет, умение плести интриги, такт и гибкость. И в этом Михаил Андреевич с годами преуспел.

Может возникнуть естественный вопрос: насколько Суслов был искренен в отстаивании идеологических догм на протяжении своей многотрудной карьеры? В 30—40-е годы это не было актуальным. Авторитарной идеологии не важно, насколько искренна вера человека, главное — форма, демонстративная преданность и не знающая сомнений беспощадность в борьбе с врагами. Позднее, с годами, ревностно служа тоталитарной идее, Михаил Андреевич настолько сросся и слился с ней, что она стала для него естественной и единственной реальностью. В 60—70-е годы хорошо помнивший тексты «классиков» Суслов мог на любой случай привести цитату, а точнее, подогнать под авторитетное высказывание жизнь.

Существуя в каком-то своем, закрытом для посторонних мире, он болезненно реагировал на любые посягательства, отталкивая и не замечая ни насущных проблем, ни требований действительности. А последняя все стремительнее удалялась от излюбленных и изношенных лозунгов и догм. На исходе жизни М. А. Суслов многим, даже во внешнем облике, напоминал чеховского человека в футляре. Характерные эпизоды вспоминает бывший ответственный работник аппарата ЦК КПСС Ф. Ф. Петренко: «Мне представляется, что политическое мышление этого загадочного человека было ортодоксальным и во многом догматичным. Он, между прочим, чуть ли не единственный из всей когорты руководителей, кто читал Ленина. Однако воспринимал в нем скорее букву, чем дух. Большой аскет, по-своему честный и скромный. Два раза в год он имел обыкновение вызывать к себе главного бухгалтера ЦК, открывать перед ним ящик стола, где лежала зарплата за последние шесть месяцев, и большую часть ее отдавать в партийную кассу. Многие отмечали за ним и странность ходить в калошах, в одной и той же старенькой шляпе. Но, видно, привычка… Помню, в 66-м меня включили в состав делегации, возглавляемой Сусловым. В Болгарии тогда происходили события, требующие нашей политической поддержки Живкова и его сподвижников. Андропов и поручил мне написать для Михаила Андреевича несколько оптимистических речей о дружбе двух стран. Закончив работу, я пошел к Суслову. И представьте мое удивление, когда после прочтения текста он не сделал ни одного сколько-нибудь принципиального замечания!.. Признаться, такая непритязательность теоретика партии вызвала во мне недоумение… Ну а наша беседа в Софии — и другое чувство. Мы возвращались с очередного митинга, и я заговорил о гласности, интересуясь: почему советскому народу так мало известно о деятельности политбюро? Ведь это в высшей степени странно… Михаил Андреевич слушал внимательно, а когда я задал вопрос в лоб, просто-напросто его проигнорировал. Тут-то у меня и возникло сомнение в способности некоторых наших политических деятелей воспринимать требования времени»[419].