Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его в ПКТ на шесть месяцев, потом Суд, который оказался на удивление дотошным: разобрались и ограничились лишь теми шестью месяцами, которые он отсидел в ПКТ, но отправили на другую зону.
Так вот, стоило заму по режиму остаться за «Хозяина», как уже на следующий день он вызвал меня и объявил, что переводит меня на пилораму.
— Отдохнул завхозом, достаточно, теперь руками повкалывай! — добавил майор.
— Не угадали, гражданин Начальник, я медициной освобождён от тяжелого физического труда, — спокойно проговорил я.
— Сегодня освобождён — завтра нет!
— Послушайте, гражданин Начальник, вам это нужно?
— О чём ты?
— Меня гнобить… Вы же знаете, что со мною такие вещи не проходят, вы же наверняка читали мою сопроводиловку из предыдущей зоны…
— Ты что, вздумал угрожать мне?
— Что вы, гражданин Начальник, я ж не тот молодожён, который нос вам сломал, я человек интеллигентный, мне и слов хватает, чтобы доказать человеку, что он не прав.
— Да я таких, как ты… — Он повысил голос.
— С таким, как я, вы встречаетесь впервые, гражданин Начальник, — тихо произнёс я, глядя ему в глаза. — И кричать на меня не надо.
— Отказываешься от работы?
Этим вопросом майор пытался подловить меня: отказ от работы — серьёзное правонарушение «за колючкой», которое карается пятнадцатью сутками ШИЗО.
— Я НЕ отказываюсь от работы, я отказываюсь от тяжёлой работы, согласно медицинскому заключению, — тщательно выговаривая каждое слово, пояснил я.
Но майор уже ничего не хотел слушать — он упивался своей властью. Он КАЙФОВАЛ от этого ощущения, как наркоман от хорошей дозы. Зам по режиму относился к той категории «тихих» людишек, которые при определённом стечении обстоятельств становятся самыми изощрёнными маньяками-садистами, истязающими своих жертв ради собственного удовольствия.
— За отказ от работы наказываю вас пятнадцатью сутками ШИЗО, — с садистской улыбкой проговорил он и добавил: — Так что теперь вам ещё год не видать досрочного освобождения.
По существующему положению осуждённый по тяжёлой статье (к каковой относилась и та, по которой чалился я), отбывший две трети срока, мог рассчитывать на условно досрочное освобождение. При условии «хорошего поведения в местах отбывания срока наказания». Если имеется нарушение, то оно может быть либо снято «Хозяином» колонии, либо осуждённому нужно отсидеть ещё один год без нарушений.
— Так вот чего вы добиваетесь, гражданин Начальник. — Я рассмеялся ему в лицо. — Да ваша ментовская подачка мне поперёк горла бы встала… — Меня уже «понесло». — Так что я с большим удовольствием отправлюсь в ШИЗО и дождусь момента, когда вы ещё пожалеете о столь неразумном шаге!
— На вахту! — Он так разозлился, что, выкрикивая, пустил «петуха», отчего ещё больше взвился: — Вон! На вахту! Я сгною тебя в ШИЗО!
— «Попытка не пытка, товарищ Берия!» — сказал я с акцентом Великого кормчего и вышел из кабинета, не давая майору поупражняться в своих угрозах, которые были слышны даже на первом этаже.
На вахте дежурным ДПНК по зоне был Замполит…
Увидев меня, спросил:
— Чем вы, Доценко, довели майора, что он даже разговаривать не захотел со мной, когда я попытался вступиться за вас? Вы что, действительно отказались от работы?
— Даже и не знаю, гражданин Начальник, — пожал я плечами. — Я отказался от ТЯЖЁЛОЙ работы…
— С каких пор работа завхоза стала тяжёлой?
— С тех пор, когда завхоза заставляют вкалывать на пилораме.
— Теперь понятно, — вздохнул Замполит. — Придётся потерпеть, пока полковник не вернётся… Я, к сожалению, здесь бессилен, — виновато пояснил он.
— Не переживайте, гражданин Замполит, всё будет нормально, — подбодрил я и попросил: — Если нетрудно, посадите меня во вторую камеру…
Во второй камере, как правило, сидели «шерстяные» и «отрицалово», потому Замполит удивлённо вскинул глаза.
— Во вторую? — Вероятно, подумал, что ослышался.
— Всё верно, во вторую, — повторил я и добавил: — Так надо!..
Дело в том, что по пути на вахту я заглянул к Алику-Зверю и сообщил о полученной «пятнашке».
— Жаль, что Бык не завалил тогда эту мразь… — чертыхнулся он. — Постарайся попасть во вторую камеру, и всё будет ништяк. Если не удастся, придумаю что-нибудь. Ничего не даю с собой: смена сейчас там говняная… сменится — закину грев через шныря…
— А кто там сидит?
— Пашка-Стилет, правильный пацан…
— Ну, смотрите… — пожал плечами Замполит. — Пошли…
Видимо Алик-Зверь, пока мы разговаривали с Замполитом, успел цынкануть обо мне в ШИЗО — не успел я войти во вторую камеру, как седоватый зэк лет пятидесяти дружелюбно сказал:
— Со свиданьицем, Режиссёр, проходи, садись, — указал он на место рядом с собой. — Меня обзывают Пашка-Стилет…
«Ничего себе пацан!» — усмехнулся я.
Кроме него в камере находились ещё двое. Один — молодой паренёк из Белоруссии, который откликался на погоняло «Кот». Я его часто видел рядом с Аликом-Зверем. Второй — Василий, лет тридцати пяти, недавно пришедший этапом и принёсший с собой двенадцать лет за убийство.
— Пашка-Стилет? — переспросил я.
— Или Пашка-Художник…
— Почти коллеги, — подхватил я.
— Я рисую стилетом, — пояснил он. — А ты? — Павел дружески подмигнул.
— Я вообще рисовать не умею, — в тон ему ответил я.
— И хорошо, — кивнул он, и я не понял: хорошо, что не умею рисовать, или хорошо, что не умею рисовать стилетом? — Курить будешь? — спокойно спросил он.
Алик-Зверь знал, о чём говорил: во второй раз я находился в ШИЗО с удовольствием и в относительном комфорте. Да, спали мы на голом полу, подкладывая тапочки под голову, но в остальном было не хуже, если не лучше, чем в зоне. Трижды в день нам закидывали мясо в камеру, чифирили до тошноты, сигарет кури — не хочу. Поначалу они с удовольствием слушали мои киношные истории, но потом, получив в моём лице благодарного слушателя, стали рассказывать истории из своей жизни. Позднее некоторые из них вошли в мои книги.
Не буду утомлять вас этими историями, вкратце расскажу лишь одну, которую услышал от Василия.
«Из своих тридцати пяти лет Василий отсидел двадцать, начав окунаться „за колючку" ещё по „малолетке". Как ни странно, но Василий оказался из семьи интеллигентов. Отец — инженер, мать — зубной врач. Далее как обычно: единственный ребёнок, к тому же поздний, в котором родители души не
