Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Имение мое находилось далеко от Петрограда, почта туда уже не ходила, и узнать, что мы вместо заграницы очутились в Озерковской тюрьме, по нашему убеждению, она никак не могла. Тем более сильной была наша радость от ее столь неожиданного появления. Мы уже давно старались известить кого-нибудь из наших родных или Ивана Петровича Флорина о нашей неудаче, но все не находили подходящего способа. Наконец нам в этом помог красноармейский офицер Кольцов, столь заботливо подкармливающий меня в самые тяжелые голодные дни. Он уже подвергался допросам, и таким заключенным каждый раз с особого согласия следователя разрешались свидания. К Кольцову на свидания приезжала всегда его сестра, жившая в Петрограде совсем близко от того дома, где занимал комнатку Флорин. Сестра по просьбе брата сейчас же согласилась сходить к Ивану Петровичу и рассказать ему лично о нашем положении. Так она, по словам Кольцова, и сделала. Но проходили дни и недели, а к нам из Петрограда никто не являлся, и у меня возникло предположение, что самого Флорина успели также арестовать ввиду его знакомства с нами и с портнихой. Напасть на след их обоих чекистам было необычайно легко, так как комиссар-провокатор знал не только их имена, но и квартиры, где те жили. К счастью, Чека их оставила в покое, вероятно, зная заранее, что взять с них было нечего. Как я узнал впоследствии, сам Флорин в те дни особенно голодал и помочь нам даже ничтожным питанием был не в состоянии. К тому же у него не было и денег на дорогу в Озерки. Он был в полном отчаянии и, не зная как быть, решил обо всем уведомить мадемуазель Жаккар и ждал только «оказии», чтобы отправить письмо ей в деревню, так как почта давно не действовала. Этой оказии пришлось ему ждать очень долго, но она все же неожиданно явилась в лице близкой к нам крестьянки, «случайно» оказавшейся в Петрограде и также «случайно» зашедшей в наше прежнее жилище и именно в то время, когда постоянно отсутствующий Флорин был, к счастью, дома. Только не ранее чем через месяц наша «Пеллинка» получила через крестьянку печальное известие и сейчас же полетала в Петроград, а оттуда в Озерки. Не буду говорить, каких ужасных испытаний стоил ей этот великодушный порыв.

Мы тогда еще не были допрошены, и до свидания с нами ее не допустили в тот день. Но этот верный и испытанный друг, не боясь ничего и почти не владея русским языком, сумел добиться и этого у нашего угрюмого следователя. Через три дня ей разрешили и свидание с нами. Я никогда не забуду тех десяти счастливых минут, которые мы тогда провели все четверо вместе, забыв, что мы находимся в тюрьме, и даже строя планы на будущее. Это был один из наиболее памятных пасхальных дней моей жизни. Самый лучший еще ждал меня впереди.

XX

Все арестованные Особым отделом сидели в Озерковской тюрьме лишь временно, в ожидании допроса следователя, а затем и суда.

Это военный революционный трибунал, учрежденный при тамошней красноармейской дивизии, состоял из трех рабочих и находился в Шувалове в помещении бывшей школы. Председателем его был какой-то эстонец или латыш, фамилия его начиналась, кажется, на Т., – угрюмый, озлобленный на всех человек, почти всегда голосовавший за обвинение. Оба члена были русские и более добродушные. Один из них назывался Анисьевым, другой Романовским. Последний был уроженцем Новгородской губернии и знал хорошо, по его словам, моего соседа помещика Дитлова. Эти оба члена нередко оправдывали и «буржуев», в особенности тех, кто попал в беду благодаря провокаторам, и громко негодовали на своих чекистов, допускавших, по их выражению, «такую подлость». Что касается до большевистских следователей, то тюремные толки о них говорили разное, но все сведения сводились к одному: доброжелательством к заключенным они отнюдь не отличались.

Арестованных было очень много, допрашивали не каждый день, и не более 3–4 человек сразу, а судили и того реже. Очереди при этом никакой не соблюдалось, и все зависело от произвольного выбора председателя. Обыкновенно проходило не менее двух месяцев, когда доходило дело до суда, а многие ждали и по году. Все эти сведения нам сообщила милейшая Н. А. Лаппо-Данилевская, арестованная уже давно и уже успевшая несколько раз побывать на допросе в Шувалове и благодаря этому близко знакомая с распорядками Особого отдела. Следователи из Чека, отобрав у нее все имущество и все ее рукописи, все же относились к ней, как к известной писательнице, с несвойственным им обычно вниманием. Они старались выказать ей свою особую «интеллигентность» и убедить ее в преимуществах и высотах их политической веры. Но ее находчивые, остроумные замечания ставили обыкновенно чекистов в тупик, и они сами нередко смеялись над своими действительно забавными доводами, как это было, например, в споре об особой виновности и вредности человека с титулом. Я уже не помню хорошо подробностей этого разговора, но, кажется, большевики старались доказать, что и граф Лев Толстой писал бы намного лучше, если бы не был графом.

Доброй и отзывчивой Н. А. Лаппо-Данилевской мы всецело обязаны тем, что наше дело не повернулось в худую сторону, как мы того ожидали. Своими разговорами на разные темы как со следователями Особого отдела, так и с секретаршей трибунала, очень милой пожилой женщиной совсем не большевистского толка, она очень искусно и настойчиво старалась вызвать в этих людях сочувствие к жертвам провокаторов, описывая наше положение в самых мрачных красках. С особой сердечностью она заступалась за мою жену и дочь, а будучи уже на свободе не оставляла нас и своими дальнейшими заботами.

Вскоре после Пасхи нас наконец повезли в Шувалово на допрос. Допрашивал какой-то следователь с нерусской фамилией (кажется, Залит) меня и дочь недолго, а жену около часа. Она, по его словам, вела предварительные переговоры с железнодорожным провокатором, а потому ее следователь вызвал первой. Главным образом он старался выведать, не было ли у нас еще и других сообщников, упрекал жену в запирательстве и грозил посадить ее на лед в подвалах Особого отдела Чека, если она не сознается. Наконец, убедившись, что сознаваться ей не в чем, он ее отпустил, совершенно потрясенную и измученную. Меня этот следователь спросил, не граф ли я и что могу добавить к своему первому показанию, и сейчас же стал записывать мои короткие слова. Пока он писал, я успел мельком прочитать в бумаге, лежавшей на краю стола и, вероятно, еще написанной чекистами на передовом посту, выражение, видимо, относившееся к нашему железнодорожному комиссару и красноречиво его там называвшему: «одним из наших людей»…

Впрочем, и сам следователь не очень старался скрыть от жены, какие обстоятельства вызвали ваш арест.