ЖД - Дмитрий Быков

Впереди горела, не догорала все та же болотная, зеленая, рыжая заря. Мимо Громова с Вороновым промчался неизвестно куда одинокий конь, мягко стуча копытами по траве. Земля долго еще вздрагивала от его бесцельного бега. Конь тоже не мог остановиться и все странствовал непонятно почему – наверное, хотел наконец осознать себя конем, не варяжским и не хазарским, а каким-то третьим или, допустим, двенадцатым. Лошадью Пржевальского.

Все странствовало ночью. Напрасно мы думаем, что ночь – время покоя. Оно, конечно, так, – но не всякая ночь такова. В июле, когда ночами еще светло и стоит над полями средней России долгая зеленая заря, мир таинственно мигрирует. Бродят вдоль железных дорог партизаны, закладывая свою бесполезную взрывчатку; бродят по их следам коренные жители, починяя пути, чтобы не прервалось круговое движение; шуршат ежи, ужи, летят комары. Расседланный конь в поисках седока пересекает призрачное пространство, полное дразнящих запахов. Запертые в монастыре монахи сходятся на строгие ночные дежурства. Ездят машины, а зачем и куда ездят, не знают. Ветер бегает по кругу, почему про него и говорят – на круги своя. Солдаты совершают перегруппировки из одной условной деревни в другую. Светлые облака идут по темному небу, и в разрывах облаков звезды меняются местами, стараясь соответствовать перемещениям земных судеб, чтобы не опозорились астрологи. Так мир представлялся рядовому Воронову, и потому рядовой Воронов не отвлекался ни на усталость, ни на стертую ногу. Он смотрел, как все движется, и ощущал себя частью всего этого сложного движения, у которого не было ни малейшего смысла. Коренному населению вообще трудно было внушить понятия о цели. Ее не было. Коренное население умело упиваться процессом. Вот летают, например, комары. Громов идет и не видит, не чувствует комаров, в лучшем случае может прихлопнуть одного из них, – а ведь сколько вокруг всего! Вот, как дергунчики на веревочках, одни поднимаются выше, другие опускаются ниже, третьи стремительно пикируют, четвертые летят себе на зарю, пятые спиралью восходят вверх, чтобы, подобно шестым, роскошно спланировать в траву, – и еле слышный писк, почти ультразвук, сопровождает их виноватое копошение: простите, что мы вынуждены тут летать, но мы тоже часть з-з-замысла… Также пищат мыши, водя свои полевые хороводы. Воронов слышал и мышей. Городской житель, он никогда прежде не гулял в ночном поле, хотя, само собой, выезжал на дачу – и там сразу чуть не терял сознание от количества разнонаправленных движений, от идущей вокруг сложной и бурной жизни. Так собака сходит с ума от множества запахов, на которые человек и внимания-то не обратит, как Громов.

Зато Громов слышал множество вещей, которые были недоступны Воронову. Привыкнув ждать опасности, он и теперь отслеживал тончайшие движения воздуха – и не упускал из виду ни коня, ни мелких ночных птиц. Такого внимания так просто в себе не воспитаешь – даже за три месяца учебки и два года боевых действий; но у него был опыт поэта, а от поэта до воина гораздо ближе, чем принято думать. Странным образом, давним опытом он чувствовал приближение границы, за которой могли начаться непонятные вещи. Могли не начаться, но скорей всего начинались. Конь прибежал как вестник из другого пространства; по идее еще не поздно было поворотить назад, но долг вел его вперед, к станции. Ни звука не доносилось оттуда, только ряд столбов обозначал железную дорогу. Провода паутинно темнели на фоне рыжей зари. Пахло травой и почему-то порохом, Громов знал и любил этот тревожный запах: словно бой прошел недавно. Но какой тут бой, у кого и с кем?

Ни одной живой души не было на станции, называвшейся Рюхино. Расписание висело в аккуратно выпиленной рамочке около входной двери: Рюхино – Шабалино, Рюхино – Забава, Рюхино – Васятино. Был один проходящий московский поезд, ушедший, судя по всему, пять часов назад. Ждать до следующего вечера Громову не улыбалось – может, на попутных электричках доберутся? Ближайшая должна была пойти в пять утра. Но на станции, судя по запустению, давно никого не было, и вряд ли останавливалась на ней хоть самая заштатная электричка. Только несколько ржавых паровозов стояли поодаль, да еще один, черный, древний, смутно виднелся впереди.

– Что ж тут, вообще никого? – спросил Воронов, забыв, что ему не положено открывать рот без особой причины в присутствии старшего по званию.

Нет, кто-то здесь был: в пыльном окне на втором этаже красного, разбитого станционного здания еле желтел огонек.

– Посмотрю, – сказал Громов. – Оставайся на месте.

Он вошел в зал ожидания – пусто, ряды сломанных стульев, забитое окошко кассы… Сверху, однако, доносилось неуверенное постукивание – словно кто-то одним пальцем печатал на машинке.

Громов осторожно поднялся по лестнице, опасаясь зажечь карманный фонарь, чтобы не спугнуть невидимого обитателя. Он двигался ощупью, держась стены. Лестница упиралась в обитую железом дверь. Громов толкнул ее и вошел в длинный коридор, слабо освещенный в конце. Одна из дверей была приоткрыта.

За старинным телеграфным аппаратом, который Громов видел прежде единственный раз в жизни, в музее революции, сидел красноармеец в островерхой буденовке и, сутуло склонившись над столом, выстукивал неведомое сообщение. Рядом с ним лежал ворох желтых бумажных лент – видимо, с ответными сообщениями.

Это было так невероятно, что Громов отошел, ущипнул себя изо всех сил за локоть, снова заглянул в комнату и снова увидел телеграфиста. Он стучал ключом, потом просматривал ленту, выползавшую из допотопного аппарата, шевелил губами, бросал ленту на пол, где скопился уже целый ворох, и снова принимался стучать.

Громов не выдержал. Точно крыша едет, подумал он. Стремглав сбежал по лестнице. Воронов послушно стоял у входа в красное станционное здание.

– Воронов, – забыв к чертям обо всякой субординации, сухими губами прошептал Громов. – За мной марш.

Воронов двинулся за Громовым на второй этаж, стараясь не слишком топотать. Громов тихо приблизился к двери. Красноармейский телеграфист сидел на прежнем месте, выстукивая бесконечное сообщение.

Воронов, как ни странно, не удивился.

– И что, товарищ капитан? – прошептал он.

Громов обернулся. То, что Воронов ничуть не испугался, поразило его больше, чем сам призрак.

– Как – что? Ты не видишь, что ли?

– Вижу, – робко сказал Воронов. – Телеграфист.

– Это же гражданская война, дурак! – еле слышно прошептал Громов.

– Ну, – кивнул Воронов. – Так и есть гражданская война…

Для него, похоже, все это было в порядке вещей.

– Он что, с тех пор и сидит? – в ужасе спросил Громов.

– Так она с тех пор и идет, – кивнул Воронов.

– Ты что… ты знал, что ли?

– Ну… я слышал, – не очень уверенно сказал рядовой. – Говорили. Многие всадников видели. Даже книжка была про всадников со станции Роса. Это вроде летучего голландца, но настоящие. Они до сих пор кочуют, много лет. Потому что война не кончается. Когда кончится, они демобилизуются.

– Черт-те что, – сказал Громов. Нельзя было позволять этому бреду завладеть собой. Надо взять себя в руки. Откуда телеграфист? Откуда угодно. Может, кино снимают. Так, бред бреда бредовее. Какое здесь кино? Значит, кому-то просто не хватило обмундирования, и ему выдали форму времен Гражданской войны. Лежат же на складах консервы пятьдесят шестого года. Нет, ничего этого быть не может. Громов резко шагнул в комнату и тронул телеграфиста за плечо, ощутив под пальцами настоящий ворс настоящей суконной шинели.

– А? – Телеграфист обернулся и уставился на него красными воспаленными глазами. – Смена, что ли?

Нет, смекнул Громов, ни в коем случае не смена. Нельзя, иначе я так и останусь здесь навсегда сидеть за телеграфным аппаратом, как Геркулес остался стоять за Атланта.

– Нет, не смена, – сказал он. – Сообщение срочное, браток.

– А, – разочарованно сказал красноармеец. У него было желтое, заросшее щетиной, старое лицо – а впрочем, могло ему быть и двадцать, и сорок. Бывают такие крестьянские печеные лица с печатью вечной усталости. – Некогда мне. Сам видишь, чего тут. Во всем недостача. И там нас бьют, и здесь бьют, а подмога не идет, не идет подмога, слышь ты…

– Так мне сообщение отправить, – удивляясь собственному спокойствию, сказал Громов. – Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, штаб, инспектору седьмой ступени Гурову. Можешь?

– Что, срочно? – устало спросил телеграфист.

– Молнию, если можешь.

– Валяй свою часть. Сколько там?

– Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, – повторил Громов. – Инспектору седьмой ступени Гурову. Ваше приказание не выполнено связи форс-мажорными обстоятельствами. Готов нести ответственность. Следую Москву. Капитан Громов.

– Москву следуешь? – оторвался от ключа телеграфист. – Что в Москве-то?

– Не знаю, только следую.