Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Антонина Пирожкова

Я взяла чистый лист ватмана и, сидя с Кампанийцем за столом, начала чертить портал, все время спрашивая его, какую взять ширину и высоту портала, его толщину и как украсить его карниз уступами. Конечно, я сама наизусть знала все размеры портала, запроектировав их больше сорока для тоннелей чиатурской железнодорожной ветки, но мне казалось правильным участие в этом Кампанийца. Когда чертеж портала был готов, я попросила его подписать чертеж и подписала сама.

От военного начальства пришло предложение поехать обедать к одному рыбаку в деревню на другом берегу Иртыша. Он обещал угостить нас отменной ухой из хариусов и жареной рыбой. Мы сели в лодку, переехали на другой берег Иртыша и пошли полем к деревне. По дороге я увидела кустики уже поспевшей сибирской клубники, белой, с розовыми бочками. Эта клубника, этот воздух, свежий и пахнущий совсем так же, как в моем детстве, не позволял мне спешить на уху, хотелось здесь остаться подольше.

У рыбака нас угощали ухой действительно потрясающе вкусной. Мужчины принесли с собой водку; ее поставили сразу же в ледяную воду из колодца. Я водку не люблю, но пришлось выпить, чтобы не испортить настроение хозяевам и моим спутникам. На столе, кроме ухи и жареной рыбы, были малосольные огурчики, капуста, засоленная половинками и четвертинками вилка, а также соленые белые грибы с чесноком и укропом.

Возвращаясь вечером обратно, мы сели в лодку вместе с доярками, которые везли бидоны с только что надоенным молоком. Заплатив им за небольшой бидон, мы выпили по стакану парного молока.

В Усть-Каменогорске на совещании мы с инженером Кампанийцем выступали в полном единогласии.

Встречи и потери: Юрий Олеша и Вениамин Рыскинд

Осенью 1945 года на Кузнецком мосту я встретила Юрия Карловича Олешу: он шел мне навстречу под руку с актрисой Марией Ивановной Бабановой. Я поздоровалась с ними и спросила: «Юрий Карлович, где Рыскинд?» Он помрачнел и ответил: «Он убит на войне. Я приду к вам и расскажу об этом». Я была потрясена известием.

Прошло довольно много времени, и однажды мне на работу позвонила мама и сказала: «Приезжай домой, у нас гости». Я сорвалась как безумная, решив, что вернулся Бабель. Поймала такси и примчалась домой. Вхожу в комнату и вижу: за столом сидят Олеша и… живой Рыскинд! Радость была большая. Они прожили у меня три дня. Спали вместе в столовой на тахте. Утром мы завтракали, я уходила в Метропроект, а они оставались. И разговаривали, разговаривали без конца. Только иногда Рыскинд выбегал из дома в наш ближайший так называемый «серый» магазин, чтобы купить пол-литра водки. Вечером я возвращалась, мы обедали, и тогда я слушала рассказы Рыскинда о войне. Он имел бронь от Союза писателей и был вместе с другими писателями эвакуирован в Среднюю Азию, в Ташкент или, быть может, в Алма-Ату, не помню. Но он не мог усидеть там и ушел на фронт. Попал в отделение связистов и дошел до Чехословакии. Рыскинд был удивительным рассказчиком; желания смешить своими рассказами тогда у него не было, и они часто были очень печальными. В Чехословакии он почему-то жил довольно долго, и у него там была девушка Ярмила, которую он называл своей невестой. Там он написал несколько трогательных рассказов о войне. В армии ему подарили прекрасный аккордеон — он пел и себе аккомпанировал. И слова, и музыку обычно сочинял сам.

При Бабеле я не была знакома с Олешей, только читала его произведения и много слышала о нем от Бабеля. Познакомил меня с ним Рыскинд: еще в 1941 году он привел его к нам на день рождения Лиды. Четырехлетняя Лида явно отдавала предпочтение Рыскинду и только к нему садилась на колени, а Олеша, ревнуя, говорил: «Рыскинд — маленького роста, и поэтому она с ним запанибрата». Еще мне запомнилось, как Олеша назвал председателя Союза писателей СССР Суркова «сурковой массой». Прозвище закрепилось за Сурковым на долгие годы.

В 1946 году Рыскинд снова привел Олешу на день рождения Лиды. Лиде исполнилось девять лет, и она училась во втором классе. Поэтому Олеша с самым серьезным видом сказал ей: «Если будешь учиться на пятерки, выйдешь замуж за меня, если на четверки — за Рыскинда, а если же на тройки, то отдадим тебя за дворника». Олеша не понял, что для такого заявления Лида была уже слишком взрослой, она ответила, что у нее в дневнике есть и пятерки, и четверки, и тройки. И как быть в таком случае?

На дни рождения Лиды Рыскинд иногда приезжал издалека: из Минска, из Одессы, из Киева — он всегда помнил день 18 января.

После войны Олеша и Рыскинд приходили ко мне на работу в Метропроект, чтобы занять денег. Обычно по утрам они встречались в кафе «Националь», и часто оказывалось, что не хватает денег, чтобы расплатиться с официанткой. А я как раз работала тогда очень близко от кафе, в том здании, где расположен Театр имени Ермоловой. Они приходили ко мне, занимали немного, чаще всего 25 рублей, и через несколько дней возвращали. Как-то раз я зашла в «Националь» в свой обеденный перерыв и встретила там Олешу и Рыскинда. Рыскинд первый меня увидел, подошел и поцеловал мне руку. Тогда Олеша громко на весь зал произнес: «Что вы делаете, Рыскинд?

Майору не полагается целовать руку!» На мне была железнодорожная форма с погонами, и Олеша издали сумел различить, какое у меня звание.

Бывали случаи, когда Олеша приходил ко мне в Большой Николоворобинский переулок и занимал рублей по сто. Шел он обычно пешком от своего дома в Лаврушинском переулке (он жил на последнем, надстроенном этаже дома писателей), затем по Пятницкой, по набережной, через Устьинский мост, пересекал Солянку и сворачивал в наш переулок. Как-то раз он мне сказал: «Сижу я у себя на верхотуре и думаю о человеческих судьбах. А внизу во дворе разворачиваются лимузины, выходят солидные мужчины в дорогих костюмах и разодетые дамы с покупками, со свертками — богатые, знатные. Жены говорят мужьям, о чем надо и о чем не надо писать, чтобы преуспеть в жизни. Мужья слушаются и преуспевают. А я, бедный, прихожу вот к вам занимать деньги. Не поверите, но у меня не было даже двадцати копеек на трамвай».

Встречалась я с Олешей не так уж часто, а когда это происходило, наши разговоры касались моих хлопот о судьбе Бабеля, ежегодных визитов в КГБ, а потом — о реабилитации Бабеля и поисках его рукописей. Последний раз я виделась с Юрием Карловичем, наверное, в 1959 году, когда пришла по делам в управление по охране авторских прав, которое размещалось в доме писателей. Выйдя оттуда, я столкнулась с Олешей. Мы сели там же на скамейку и проговорили около часа. Его внешний вид поразил меня: лицо было загорелое, волосы седые, но густые, а небольшие глаза — ярко-голубого цвета. Я сказала ему, что он похож на моряка, только что вернувшегося из дальнего плавания, и таким здоровым я его никогда раньше не видела. Мы расстались, а через недолгое время я узнала, что Олеша внезапно умер. Говорят, что, стараясь избавиться от пристрастия к водке, он лечился, и врач предупредил: после этого лечения нельзя пить ни капли спиртного. Он держался, не пил, поздоровел и похорошел, и именно в этот период я видела его в последний раз. Потом не выдержал, выпил и тут же умер, как и предупреждал врач. Были ли это слухи или правда, я так и не знаю.