Полет орлицы - Дмитрий Агалаков

И тут вновь — Жанна. Он повторял это имя до оскомины на зубах! Дева Франции! Его сестра, которую он так и не сумел полюбить по-братски. Была бы она скромной принцессой, которую воспитали в деревне, а затем привезли в Шинон, чтобы она вкусила всех прелестей придворной жизни, как ей положено по крови, тогда бы другое дело. Он привязался бы к ней, при встрече нежно целовал ее в лоб, а потом отдал бы за какого-нибудь герцога или графа. Но как полюбить Афину Палладу, которая глядит с презреньем на всякого труса? Да что там труса — на всех, кто не умеет, подобно Зевсу, метать молнии налево и направо. В его воображении Жанна возникала точно из огненного столба, в тех же сверкающих доспехах, и шагала ему навстречу, гордо смахивая с брони обрывки докучного огня. Нет, он не забыл ее речей в Сюлли-сюр-Луар шесть лет назад: «Как вы могли отдать Компьен бургундцам? Его жители считали и считают, что они принадлежат французской короне! — даже если так не считаете вы, Ваше Величество! Они выгнали де Клермона, намеревавшегося продать их, и теперь укрепляют город». «Но ведь это — бунт!» — в ярости возразил он тогда. «Да, бунт! — воскликнула она. — Бунт против несправедливости и предательства». Она назвала его предателем, глядя ему в глаза. И даже не с глазу на глаз, но при Марии, своей королеве и его, Карла Валуа, жене. И его спальничий де Сёр, как пить дать, за дверью слышал это. Не являлась бы она принцессой и его сестрой — бросил бы он ее в каземат и сгноил бы там. Велик был его гнев в те минуты! А взгляд Жанны тогда же точно говорил: возьмите меч и убейте меня, если я не права! Что же вам мешает — жалкие остатки совести, которые еще теплятся в вашей скупой душе?!

Нет, не совести — трусости. А лучше сказать — осторожности.

Тех слов, брошенных ему в гневе в замке Ла Тремуя, он не забыл. Короли такого не забывают! И никогда не простил их Жанне. И знал уже точно — не простит до могилы!

Только что в своих покоях он занимался любовью с юной Агнесс — девочкой с очень взрослыми глазами и кожей нежной, как лепесток белой розы. Такой податливой, ароматной, манящей. Желающей услужить ему — душой, сердцем, прекрасным телом. Но вот она ушла, и вновь одно-единственное имя вернулось к нему: «Жанна». Как бы ему хотелось, чтобы она вышла замуж в своей Лотарингии или Люксембурге за местного сеньора, осела бы там, стала хозяйкой замка и забыла о нем, ее короле. Но вместо этого она шлет ему письмо за письмом и просит принять ее. Она хочет обнять его колени! Для чего? Чтобы стать придворной дамой? Куда там! Чтобы снова служить любимой ей Франции! Снова воевать и упрекать его в нерешительности. Вот уж спасибо! О ее удесятеренной ненависти к англичанам можно только догадываться…

Он лежал на кровати — целом ристалище, под балдахином, все еще полный любовной истомы, прикрывшись парчовым покрывалом. Здесь все еще полнилось ароматами его маленькой Агнесс! И теплый ветер летней ночи, гулявший по долинам Луары, иногда втекал в его опочивальню и все приводил в легкое движение. Редко бывавший счастливым, Карл Валуа размышлял так: Потон де Ксентрай выполнил его поручение. Теперь вся Европа знает, что он не оставил в беде свою сестру, вызволил ее из плена. Но он не обязан приближать ее ко двору. Для папы римского и святой католической церкви Жанны Девы более нет. Она сгорела на костре в Руане. А он, король Франции, должен прислушиваться к голосу Церкви Христовой. Поэтому Жанна-беглянка должна знать свое место. Аминь!

8

А в Кёльне для Жанны дела развивались плохо, за исключением того, что она получила обещанные доспехи, и впрямь — роскошные, которые лучшие кузницы выковали-таки по приказу старого графа Варнербурга.

Дело было в том, что Жанна, не умевшая укрощать свой нрав, попала в эпицентр церковной борьбы двух влиятельных священников за епископское место в Трире. Авторитет Девы Франции, о «новом рождении» которой уже трубили во все рога по всей Священной Римской империи и чему она ровным счетом не противилась, был выше всяких похвал. Ведь она говорила с Царем Небесным, победила англичан, избежала костра и чудесным образом спаслась из плена! А значит, Господь любит ее! Партия графов Варнербургских решила этим воспользоваться — и было бы странно, поступи она иначе. По просьбе графа Ульриха, друга семьи Варнербургов и политика до мозга костей, Жанна публично высказались в защиту их кандидатуры. За первым выступлением последовали и другие.

Этими днями в графский дворец пришло послание. Жанну вызывал к себе главный инквизитор города Майнца Генрих Кальтизерен, отец из ордена доминиканцев, приехавший по делам в Кёльн.

В сопровождении охраны Робера де Варнербурга Жанна, одевшись в богатое женское платье, подаренное ей графом, навестила отца-доминиканца в одном из домов архиепископа Кёльнского, где он остановился.

— Что вы себе позволяете, Дама Жанна? — вопросил пожилой и высохший, точно щепка, инквизитор в черной сутане. Он отложил бумаги, с которыми возился за столом, как пить дать — доносами, и воззрился на гостью. — Мало того, что церковь во главе с понтификом определили вашу вину, так вы еще осмеливаетесь лезть в дела церкви! — Из-под седеющих бровей, густых и низких, он смотрел так, точно жалил.

Несомненно, от такого взгляда у людей стыли сердца — подобные святые отцы сотнями отправляют людей на костер!

— Если вы думаете, что я испугаюсь вашего взгляда, святой отец, то могу вас разочаровать, — легко сказала Жанна. — Я — птица стреляная. А коль вы знаете, кто я, тогда должны знать и другое: однажды на меня смотрели вот так же, как вы, не один и не два, а полторы сотни священников. И я — победила!

— Вы еще смеете мне дерзить? — он встал из-за стола. — Да знаете ли вы, Дама Жанна, что завтра же, нет — сегодня, я отправлю послов в Рим, а еще через две недели сюда явятся легаты понтифика и целая армия святой инквизиции, возьмут вас и выполнят предписание руанского суда! Здесь же — в Кёльне! Или препроводят вас в Рим и сожгут публично перед папой! И никакой граф Варнербург вам не поможет! — нарочито громко выкрикнул доминиканец. — Потому что не станет спорить с наместником Бога на земле, дабы не потерять большее!

Жанна смотрела на него по-прежнему гордо, но заметно побледнела. Но отец Кальтизерен неожиданно поутих.

— О вас рассказывают многое, но мне это безразлично. Я вижу перед собой неразумную женщину, только и всего. А если так, то мой долг предостеречь вас, — в его тоне смешались презрение и снисхождение. — Кёльн — не Орлеан, а инквизиция — не англичане. Меч и секира вам тут не подмога. Вы проиграете. И очень быстро. Уезжайте из этого города. Я даю вам три дня. Если в течение этого срока вы не уедете, пеняйте на себя. Сюда прибудут инквизиторы со всех германских земель. Нам безразлично — незаконнорожденная принцесса вы или простая крестьянка. Для понтифика вы всего лишь колдунья и еретичка, впавшая в повторный грех и обязанная понести заслуженную кару.