Дэмономания - Джон Краули

— Послушай, Моффет, — сказала она. — Разве ты не должен за мной ухаживать?

— Да, а как же.

— Ну вот, а я хочу кофе. Срочно.

Башни и бастионы замка, отчасти потому, что были новоделами, оказались внутри неожиданно сложными: лестницы, проходы, арки множились и путались. Отправившись в поход, Пирс протолкался через толпу фантастических существ и вдруг очутился на менее декорированной стороне здания. Вот эти двери ведут либо к туалетам, либо обратно в цитадель, к еде и танцам, решил он и открыл одну из них.

Так, он явно попал куда-то за кулисы; едва Пирс успел это понять, у «Орфиков» выдалась передышка, и последовало хлопотливое затишье, в котором слышались отзвуки музыки — словно призраки аккордов метались вокруг. Пирс попытался раздвинуть пыльный и поеденный молью бархат, похожий на вечернее платье старой, выжившей из ума куртизанки; с такой головой на плечах это было нелегко.

— Дразнители и мучители, — послышался тихий голос у него за спиной.

В темноте кулис Пирс заметил какого-то гостя, сидевшего на венском стуле: видимо, заблудился, или пьян, или то и другое.

— Не понял, — сказал Пирс.

— Так называли занавесы, — пояснил тот. Он говорил негромко, чуть аффектированно. В руке держал большой бокал с горячительным. — Вот это дразнители. Там мучители. Они не дают зрителям увидеть сценический задник. Сохраняют иллюзию.

— Я искал, где кофе, — сказал Пирс. — Видимо, нужно пойти назад.

— Нет-нет. Всегда лучше идти вперед.

— Ха-ха, — произнес Пирс.

Личины делают нас оракулами. Маска его собеседника изображала обычное человеческое лицо приятного пожилого человека с морщинками возле глаз и прилизанными волосами из белой резины. Лицо показалось Пирсу знакомым: какой-то политик, известный актер или еще кто.

— Симпатичный театрик, — сказала маска. — Мне всегда казалось, на что-то он да пригодится. — Конечно. — Пирс обвел взглядом темные колосники.

— Когда-то я пытался поставить здесь «Доктора Фауста» Марло. Полное фиаско. А ведь мы уже почти дошли до генеральной репетиции.

— Трудная вещь, — сказал Пирс.

— Счастливчик, — сказал тот. — В смысле, «фаустус». По-латыни значит — «счастливчик».

— Так и есть.

Он никогда не думал об этом. А вот Марло, наверное, думал.

— Полагаю, — сказал собеседник и закинул ногу на ногу, чтобы с приятностью поболтать еще, — Марло был отъявленным говнюком.

— Да?

— Да. Абсолютно аморальный тип, которому нравилось будоражить людей просто потому, что он это умел. Подбивать на бунт и погромы. А пьесы его к этому и приводили, знаете ли. Гонения на евреев. На католиков. На кого он только мог натравить толпу.{537}

— На колдунов.

— О да. Бедный старый доктор Ди. Думаю, Марло ни на минуту не волновали ни дьявол, ни правосудие Божье. Он был вроде нынешней звезды панк-рока со свастикой на лбу — из тех, от кого подростки едут крышей и кончают с собой. — Он поднял к губам бокал и то ли отпил, то ли сделал вид. — Хотя — гений. В отличие от ваших рокеров. В этом-то и разница.

Что же за маска? Пирс был уверен, что видел это лицо прежде, при каких-то особых обстоятельствах: по-мальчишески курносый нос; волосы, некогда бывшие песочного цвета.{538}

— Что же случилось? — спросил он. — С вашей постановкой? Его собеседник тяжело вздохнул и медленно повел взглядом окрест; от перемены освещения менялось выражение мнимого лица. И наконец:

— Ну, я сплоховал. Облажался. Думаю, теперь это очевидно, — с мукой в голосе произнес он. — Слишком обширный замысел, слишком много действующих лиц. Сколько бы ни длилось, а конца не видно. — Еще и текст испорчен, — добавил Пирс. — По-моему. Рядом оказался еще один венский стул, точно такой же, на каком сидел незнакомец.

— Мне так хотелось все связать, — говорил тот, сплетя пальцы. — Прошлое и настоящее, тоща и теперь. Историю утраты и обретения. И больше всего хотелось, чтобы к чему-то она пришла. А все лишь ветвится и множится. Возьмите хотя бы эту вечеринку, — продолжал он, поднимая бокал, словно для тоста. — Разве она похожа на Walpurgisnacht,[89] которую нам так долго обещали.

— Ну, — сказал Пирс. — По-моему…

— Валь-пургеновая ночь; ночь Вали-пургу; ночь лжесвидетельств и очищения. Преображающий карнавал, механизм ночи, из которого все мы выйдем другими. Разве не в этом была идея? «И все не то, чем кажется оно»{539}. Все здесь одеты теми, кем еще не или уже не.

— А… — произнес Пирс, ощущая в груди отзвуки барабанного ритма «Орфиков»; или это все-таки колотилось его сердце? — А, да.

Человек в маске устремил на Пирса указательный палец с желтым ногтем заядлого курильщика.

— А возьмем, к примеру, вас. Как вас прикажете понимать? Золотой Осел? Дионис?{540} Ну и Основа, конечно. Чей сон безо всякой основы.{541}

— Ну, задумывал я не это, — сказал Пирс и, ощутив усталость, сел на тот стул, который, очевидно, и предназначался ему с самого начала. — Совсем не то я намеревался…

— Нет. Нет. Совсем нет. Очень жаль. Ну, с какого-то момента новации истощаются, и ты уже не можешь не повторяться. Блуждаешь между немногих концепций, ходишь по кругу, встречая их радостными криками: «Да! Да! Я продвигаюсь!» А потом видишь: ага, опять то же самое, та же история, что и всегда. И чувствуешь: вот проклятье… Чувствуешь проклятье?

Пирсу хотелось такую же изрядную порцию выпивки, как у этого типа, который, кажется, к ней и не притронулся.

— Просто я надеюсь, — сказал тот, — что мы все не будем здесь торчать вечно, не в силах двинуться ни вверх, ни вниз.

У Пирса сжалось сердце.

— Да не волнуйтесь, — сказал он. — Ни одна вечеринка не длится так долго.

— Послушай-ка, — произнес тот. Из речи его исчезли страдальческие нотки: очевидно, та интонация принадлежала маске, а тут он заговорил собственным голосом, более резким, со злой иронией. — А вот это уже от тебя будет зависеть. Уж не знаю, как именно. Но сделай что-нибудь. Если ты не внесешь свою лепту, я что, значит, трудился напрасно? О твоих муках я и не говорю.

— Я… — запнулся Пирс. — Я должен был принести кофе. — И он встал, почувствовав вдруг, словно в кошмаре, что слишком промедлил и время упущено. — Мне пора бежать.

— А тебе придется! — крикнул ему вслед мужчина. — Ты уж извини.

По голосу Пирс понял, что тот снял маску, но никакие силы не заставили бы его обернуться и поглядеть, кто под ней скрывается.

Тем временем «Орфики» установили терменвокс{542}, черную коробочку, увенчанную тонкой антенной; женщины из ансамбля стали играть, аккуратно помавая перед ней руками вверх-вниз на несколько дюймов, словно поглаживали невидимый фаллос, исторгая из его обладателя жуткие стоны блаженства и муки. Ночь кружит и кружит под эту музыку и ускользает от рук незнакомцев, что могут ее лишь коснуться, но вот красный ДЬЯВОЛ шепчет ей что-то на ухо, и она смеется в ответ.

— Попалась, — говорит он.

— Привет, Мэл, — отвечает она. — Я так и знала, что это ты. — Давай-ка заберемся на стены, — предлагает он, — и поглядим оттуда вниз: высоко ли{543}. — Да нет, — говорит она. — Знаю я эту хитрость, Мэл.

— Я куплю тебе выпить, — говорит он. — Что будешь?

— Тебе такого не достать, — отвечает она, и ее безустанные ноги отрываются от булыжника мостовой.

— Да ладно, — говорит он. — Тряхнем стариной.

— Тебе за мной не угнаться, — отвечает она.

— Позже, — говорит он, — потом. — И она вырывается от него и от всех, и кружится, кружится одна.

Солист с волнистыми светлыми волосами поет:

Мы будем жить, Лесбия,{544}Будем любить.Так пусть орут старики холодные, пусть.

Поцелуй меня раз, Лесбия,Поцелуй десять раз,Теперь возведи в квадрат и еще умножь.

Все целуй, Лесбия,Не переставай считать,Пока за тысячу не перейдет и в бесконечность.

Пусть солнце не садится, Лесбия,Заставь его встать обратно.Ведь когда закатится наше солнце, останется однабеспредельная ночь.

— Vivamus, mea Lesbia, at que amemus, — бормотал Пирс изнутри ослиной головы. — Так будем жить и любить. Мы можем, мы могли бы.

— Это по-каковски? — спросила Вэл, с которой он, оказывается, степенно вальсировал под музыку «Орфиков». Куда опять делась Роз?

— Латынь, — сказал он. — Катулл. Это его они поют, уж не спрашивай почему.

— Но поют-то по-английски.

— Nox est perpetua una dormienda, — сказал Пирс. — Сон одной бесконечной ночи. Уна нокс перпетуа.

Вэл вдруг резко остановилась. Пирс понял, что произнес какое-то имя, знакомое ей, а может быть, и ему, — только никак не вспомнить, кто же это.